Три прыжка Ван Луня. Китайский роман

Была весна. Сперва он бродяжничал один. Потом, когда ему это надоело, присоединился к возчикам, которые развозили по деревням продукцию гончарных мастерских, и заработал какую-то мелочь. Потом, возмущенный столь нищенской платой за свой труд, поднялся из зеленой долины реки Вэйхэ наверх, в дикие горы; там, вооружившись самодельным топором — камнем, привязанным к санталовому топорищу, — он, спрятавшись у какой-нибудь уединенной хижины, поджидал ее обитателя, отнимал все, что тот имел при себе, и шел дальше. На тех жутковатых горных тропах, по которым он карабкался, весна еще не давала о себе знать. Ручьи шумели ниже, в долинах, полноводные от растаявшего снега; но наш бродяга не спускался к ним, чтобы умыться, — трусил. Он постоянно таскал в карманах двадцать украденных драгоценных табакерок из тончайшего стекла, наполненных нюхательным зельем; питался красно-желтыми плодами каки, сладкими сушеными яблоками; не брился, не заплетал в косичку свои грязные и липкие космы: однажды, убегая с места преступления, он возле караван-сарая случайно сбил с ног маленькую девочку, она упала и покатилась с откоса, ударилась об острый выступ скалы. Ван не осмеливался спуститься в долину из страха перед духом погибшего ребенка.

В западных отрогах Дайнаня, откуда открывается вид на утопающую в цветах долину реки Дацзэнхэ, Ван оставался почти целый месяц, жил с тамошними попрошайками, ютившимися в жалких хижинах. Он отощал, чувствовал себя скверно; о том, как добывает себе пропитание, своим ленивым товарищам не рассказывал, хотя и играл с ними по вечерам в шашки, используя вместо фигур кусочки кварца. Каждый день около полудня он поднимался вверх по скальной тропе, затем пробирался по голому ущелью; и оказывался на задворках некоей подозрительной корчмы, хозяин которой держал трех монгольских коров. Деревенского увальня, который присматривал за скотиной, в первый раз пришлось стукнуть по затылку и пригрозить ему топором, после чего Лунь набрал полведра молока; с тех пор бедолага безропотно ждал своего обидчика, появлявшегося раз в три дня, сам давал ему черствую рисовую лепешку и сырые яйца, позволял надаивать столько молока, сколько тот хотел.

Но наступил день, когда сговорчивый парень исчез, а вокруг хлева бегали два злобных пса; Ван, так и не утоливший голода, медленнее, чем обычно, проделал трудный обратный путь: прошел часть ущелья, спустился по скальной тропе. Сперва он хотел было вернуться к нищим и с досады убить одного из них; но вместо этого до вечера провалялся на солнцепеке, заснул на куче щебня, а с первыми лучами нового дня стал спускаться с горы по плоским известняковым уступам. Перед ним, насколько хватало глаз, простиралась щедро орошаемая долина. Несмотря на тусклое вечернее освещение он различал вдали мощные стены большого города, Цзинани.

ЦЗИНАНЬ

был окружен невиданно буйной растительностью.

По обеим сторонам широкой глиноцветной реки тянулись поля проса; бурые метелки на жестких стеблях с зелеными лезвиями листьев от тяжести клонились вниз, словно плюмажи боевых коней или нежные перья на шлемах. Когда налетал теплый ветер с гор, по полю будто проводили гигантским гребнем, и казалось, что все стебли дружно кидаются прочь, спотыкаясь на бегу. Совсем молоденькие растеньица торчали даже в междурядьях, по которым на следующее утро шел Ван Лунь; он сорвал пару шелковистых метелок, сунул в рот, пососал. Дрозды и большие вороны с криками гонялись друг за другом над влажной землей, сидели на стройных софорах, в чьих широких кронах вдруг начинали подрагивать и шелестеть листочки, словно деревья пытались подавить приступ неудержимого смеха.

В передвижной цирюльне, еще перед городскими воротами, одичавший Ван Лунь, расставшись со стеклянными табакерками, помылся, побрился и купил себе дешевую одежду. После чего, улыбнувшись тучным охранникам и поприветствовав их как старых знакомых, прошел через ворота — одетый в черно-синий халат, в новых войлочных туфлях, с пустым мешочком для табака на обтрепанном зеленом поясе; можно было подумать, будто он возвращается из пригородного чайного павильона, одного из тех, где любят собираться поэты и юные отпрыски благородных семейств.

Необозримо огромным показался ему лабиринт улиц. Торговые лавки вплотную примыкали ко всяким прочим заведениям — харчевням, постоялым дворам, чайным, затейливо украшенным храмам; у самой стены звонили, отгоняя неприкаянных духов[31], колокольчики двух изящных пагод. Ван охотно подчинился увлекавшему его людскому потоку, с хитрым и довольным видом посматривал по сторонам, в тесном переулке отодвинул, чтобы освободить себе проход, стоявший на земле паланкин, шуганув заодно и обоих носильщиков.