Три рецензии

Если автор собирается написать драму или роман о Французской революции, он должен принимать во внимание возможную аудиторию и свойственные ей предубеждения. С точки зрения историков, писатели предлагают нам своего рода порнографию: они выдают за истину то, что порождено игрой их воображения. Составители рассматриваемого сборника достаточно терпимо оценивают ту роль, которую вымысел может играть в воссоздании прошлого, однако Марк Камминг предупреждает о «пагубном самоопьянении беллетризованной историей». Пока историю не начнут писать машины, нам, по-видимому, будет трудно не поддаваться обаянию вымысла. Ведь не существует истории двух видов – с одной стороны, скептической, строго рациональной, с другой – образной, неупорядоченно-эмоциональной. Камминг совершенно прав, когда пишет о том, что «исторический образ двусторонен: внешней стороной он обращен к историческому субъекту, а внутренней – к душе автора». Это высказывание равно справедливо и для беллетристов, и для академических ученых. Впрочем, в статье Камминга речь идет о Карлейле, благодаря которому на Французскую революцию (во всяком случае, англоязычному читателю) трудно смотреть иначе, как сквозь яркие цветные стекла, окрасившие образ Неподкупного неприятным зеленоватым цветом. Наиболее эффектные сцены «Повести о двух городах» Диккенса заимствованы у Карлейля, и, по словам Оруэлла, английский читатель представляет себе Революцию по этому роману как «многолетнюю безумную резню... в то время как весь период Террора, если брать общее число погибших, был шуткой по сравнению с любым сражением наполеоновских войн... В настоящее время слова «Французская революция» вызывают в воображении среднего англичанина лишь груду отрубленных голов и ничего более».

Со времен Оруэлла точка зрения среднего человека мало изменилась. За пределами франкоязычного мира двухсотлетие Революции прошло под знаком книги Саймона Шама «Граждане», которая отнюдь не стремится разрушить привычные и удобные стереотипы. Шама использует свое искусство рассказчика и умение создавать яркие образы только для того, чтобы утвердить в сознании читателя доверие к заведомо известной истине – Революция была кровавой и бессмысленной нелепицей. Французов, разумеется, книга Шама заинтересовать не может, поскольку в ней нет ничего такого, чего они не знали бы от собственных историков-ревизионистов.

Статья Малькольма Кука, посвященная образу Робеспьера во французской литературе, демонстрирует присущую многим французским авторам робость мысли, неспособность отойти от существующих схем. Однако его обзор недостаточно полный. По-видимому, он не читал изданный в 1988 году роман Доминика Жаме «Антуан и Максимилиан, или Террор без добродетели», где Робеспьер изображен в неожиданном виде: как педофил и детоубийца. Любому романисту стоит полистать эту книжку хотя бы пять минут и задуматься о том, что такое профессиональная этика. Разумеется, никто не посягает на свободу творчества, и мертвые не могут подать на писателя в суд; единственное, чем они могут отомстить, это целиком завладеть его мыслями.

Что, собственно говоря, и делает Робеспьер. Он держит ваше воображение жесткой хваткой, от которой не так-то легко освободиться. Мишле, испытывавший смешанные чувства к Неподкупному, склонный вновь и вновь уточнять собственную точку зрения, обвинял Луи Блана, Амеля и других в бесчестной пристрастности: «У вас есть закадычный дружок, и этот дружок – Робеспьер». Но вот в своей книге «Траурная слава» (Mourning Glory, 1997) Мари-Элен Хюэт (Marie-Helene Huet) цитирует Мишле, который, дописав великую историю Французской революции, признался, что его отношение к Робеспьеру изменилось:

По ходу написания этой истории, ставшей на целых десять лет моей жизнью и моим внутренним миром, я завязал не одну глубокую дружескую связь... Величайшей утратой, которую я ощутил за этим светлым деревянным столом, откуда ныне уходит в свет моя книга и где я остаюсь в одиночестве, стало прощание с верным спутником, одним из тех, кто не покидал меня начиная с 89-го года и вплоть до Термидора, – человеком могучей воли, трудолюбивым и неимущим, как я сам, моим постоянным собеседником, каждое утро вступавшим со мною в жаркие споры.

Книга Мишле закончена, но дух полемики по-прежнему витает в воздухе.