Три рецензии

Как и все биографы, Скарр надеется наделить своего героя частной жизнью. Возможно, она слишком доверяет Пьеру Вилье, человеку, который много позже утверждал, что был бесплатным секретарем Робеспьера в 1790 году. Он – единственный свидетель, который сообщает, что у Робеспьера была любовная связь. Скарр знает, что Вилье – источник ненадежный, но всё же не может ему противиться – и, право, разве можно представить себе француза без любовницы? С 1791 года, Робеспьер мирно жил в семье мастера-плотника, дочь которого возможно была, а возможно, не была его невестой, и кто знает, думает Скарр, не была ли его возлюбленной. Можно не продолжать. И автор, и читатель знают, что если о частной жизни ничего не известно, это не означает, что ее вовсе не было. Это означает лишь то, что она остается частной.

Скарр сдержала свое обещание быть Робеспьеру другом; на таком расстоянии критически настроенный друг может оставаться рядом, не рискуя в случае размолвки быть в срочном порядке обезглавленным. Ее книга – честное историческое повествование, и сама она выступает надежным проводником в этих сложных исторических событиях. Ее повествование размеренно, взвешено, замечательно ясно со всех точек зрения. Ее объяснения экономны и точны, примеры хорошо подобраны и образны, и цитаты из оригинальных источников отточены и уместны. Это самая спокойная и неагрессивная история Революции, какую вы когда-либо читали. Помимо того, что она является краткой биографией одной из ведущих фигур того времени, книга может быть полезна и в качестве общей истории 1789–94 годов. Автор не занимается обвинениями или разоблачениями, к каким так склонны многие историки – да и сами революционеры тоже. Какую работу ни возьми, с какого-то момента непременно начинается поношение: каждый задается вопросом, можно ли измерить глубину нечестности Дантона, предательства Мирабо, психопатии Сен-Жюста. Но есть слово, которое, говоря о Робеспьере, использует каждый, и от которого Скарр совершенно свободна: это слово – ‘паранойя’. У него была мания преследования? Нет, у него были враги, и враги вооруженные. ‘Разделите мое опасение’, – призвал бы он своих слушателей. У них тоже были враги; и они были не всегда очевидны, как вражеские войска, на границе.

К 1791 году среди части революционеров, возникло сильное подозрение, что славные дни Бастилии были не такими уж и славными, как казалось в то время. В какой мере за этими событиями стоял герцог Орлеанский, который хотел стать королем, в какой мере за ними стояли иноземные силы – в особенности англичане – заинтересованные в том, чтобы подорвать власть Людовика? Робеспьер подозревал, что среди его коллег были ‘замаскированные’, что события имели ‘скрытое’ значение, – и он был прав. Он когда-то считал Людовика благорасположенным королем; теперь он пришел к выводу, что король был готов предать собственную страну. Лафайет, герой первых лет Революции, бежал через австрийскую границу; то же самое сделал генерал Дюмурье, который командовал французской армией в ее первой победе при Вальми. Робеспьер верил в чистоту сердца своего коллеги Петиона, с которым сидел рядом в Генеральных Штатах – а теперь видел, что Петион превратился в напыщенного, корыстного краснобая, полагающего, что сестра короля в него влюбилась. Другие – и их было много – просто дурачили его – от актера-поэта Фабра д'Эглантина до самого Дантона. Мошенничество с Ост-Индской Компанией, раскрытое в конце 1793 года, в которое были вовлечены и Фабр, и Дантон, оказалось бизнесом такой фарсовой сложности, что никто не мог распутать его концы или измерить его глубину. Можно понять, сколь угрожающим это должно было казаться – мысль о том, что всё, и военные достижения, и экономика страны, подрываются бесчестными армейскими подрядчиками, в союзе со зловещими интересами заграницы. Совершенно нормально ощущать угрозу со стороны того, что вы не можете ясно увидеть и не можете понять. Вещи, которые Робеспьер не понимал, были многообразны, от работы системы международных финансов – и до пределов людского двуличия.