Три робких касания

К реке мы вышли слишком быстро. Вот она огромная, могучая, холодная – почти море, даже пахнет не тиной, но солью. И ветры, ветры по парапетам гранитным гуляют какие-то другие, холодные, весёлые, будто и не будет, не случится никакого Самайна. Вздор это! И волны плещутся так робко, гранитных берегов касаясь, то приближаясь, то отдаляясь. Не будет. Не случится. Ни-че-го.

– Почитай мне.

Она кивнула:

«Небо серело,

бездомно смотрело.

Белое белым.

Долгой реке твои города…»

И быстро сдалась, завертела головой, сжала мою руку.

– Лучше уйдём. Мне стыдно. Галвин? Прости. Я подсмотрела.

– Плевать.

***

Нас встретили броская вывеска, красивые дамочки в широких штанах и робкий флейтист в светло-сером берете, тот самый. Я не был здесь даже с Килвином. Мы уселись за красный глянцево-поблёскивающий столик, а из её сумки, брошенной на пол, выкатилась книга. «О тяге звёздной». Редкостный бред.

– Читала?

– Не поднимай.

Читала.

– И как?

– «От цвета слов мы смысла не лишимся». Конец цитаты, – она гордо улыбнулась и пнула острым каблучком, тяжёлая книга лениво отъехала, а ножка, обхваченная бесстыдной сеточкой чулка, вернулась на место, и я ничего не мог с этим поделать.

Нам принесли заказ. Три кружки и один стакан, и что-то тёплое, пахнущее чесноком и сыром, рассыпчатое.

– Пей! – Анна подтолкнула ко мне толстую кружку. – Нам нужен пустой стакан.

Я взял послушно и отпил. Пиво, как пиво, и ничего больше, такое же, как в магазине, ну может, самую малость вкусней. Золотисто-крепкое – сухое поле, горчащий хлеб. Анна молчаливо выжидала, постукивая длинными ногтями по столешнице. Ногти у неё пылали пурпуром. Четыре кольца на левой руке и толстый браслет на правой. Университетский совет, что безмозглый мальчишка, влюбился в слепую веду и отсылал ей каменья, пока не наскучило. Быстро наскучило, а она носит…

– Почему не попросила ещё один стакан?

Пиво заканчивалось слишком быстро, нужно было ещё потянуть. Она захочет говорить, а я теряю оправданье. Ей бы дали, что угодно. Девчонка усмехнулась. Отшутится?

– Не знаю, – она сконфуженно опустила голову, и чёрные-чёрные кудри рассыпались по столу. Мне так отчаянно, о боже правый, захотелось дотронуться, ох, провести рукой. Колечки чёрной жести. Лавандой пахнет и миндалём. Мы утонули в тишине гудящего бара. – Галвин? Я. Я знаю, это не моё дело. Но мне страшно. Я не хочу, – она покачала головой, – чтобы тебя осудили. Ты можешь уйти из Малых лабораторий?

– Не могу. Это уже случилось.

Она протянула руку, яркая и печальная, лишь чудом не задела стакан, кружку, пачку салфеток, красных, будто специально для неё тут поставленных, поймала мои пальцы.

***

Глубокая ночь, и числа раскиданы: было первое, стало двадцатое. Нет, то не злость во мне говорит. Это мне хочется, как тогда хотелось, отчаянно до крика, до стона в стиснутом горле, хотелось признаться – проорать, прошептать, да плевать! Она бы поняла, я верю. Это ведь так красиво!

«Отрубной, пожалуйста».

Глава 5

Плачь!

Держи меня, пожалуйста, сдерживай.

Чтобы не сыпалась, не падала,

придерживай нежностью,

за плечи, за талию

руками надёжными,

когда позабуду,

что правильно,

что живой рождена.

Когда не вижу – слепну,

и пустота сплошной теменью

вынимает насильно из жизни,

из времени,

когда страшно так, что

на

по

по

лам

от боли гнёт

и мнёт.

Сдерживай, когда кричать,

а крик рван и катится

в немоту,

когда колко и жутко,

не тут!

нет, тут…

когда вот так

так.

так

зажат пальцами горячий кран,

умойся, мол, легче станет.

Не становиться.

Держи.

а я в ответ.

Я знаю, как держать,

из мрака вытаскивать,

собирать расколотые бусинки

в целую теплую,

знаю, делала,

да сколько раз делала?

ох, сколько…

делала.

Жаль держать-придерживать,

под

ни

мать

мне самой приходится

мне меня опять.

Глава 6

Сколько стоит твоё своеволие?

Я видела город, полный света, полный тени, прекрасный, он простирался предо мной. Огни бесчисленных окон, за каждым, каждым жизнь. Бери, Аннушка! Хочешь? Он твой. Он будет твоим. И я смотрела, завороженная и могущественная, прекрасная, как чародейка из маминых сказок. Я знала в этом сне весь мир, и мир знал меня. Он ластился к моим рукам, добрый и вечный. Грозовые напевы вторили моему голосу, расчерчивая небосвод мириадами светящихся всполохов. В этом сне не было осени и стылых, стонущих от печали улиц, не было храмов, пришедших в запустение, не было бога, одна я да дивный шёпот, принесшийся издалека. Он пах цветущим кипреем, жарким лугом. Он звал меня, он знал меня, но я не отвечала и просыпалась слепой.

Раз в неделю ровно в восемь, звеня мелочью, бряцая ключами, я спускалась вниз на первый, здоровалась с женщиной-консьержкой, подозрительно бодрой в это странное тихое время, когда половина всех и вся только-только начинает просыпаться, радуясь воскресному утру, а вторая, вторая, впрочем, уже давно позабыла эту сладкую праздность ленивого сна. Я спускалась по лесенке, заперев кошку наедине с её завтраком, шла к телефону, звонила матушке.

– Здравствуйте, – я улыбалась в трубку. Она, конечно, того увидеть не могла.

– Здравствуй-здравствуй, Анечка.