Три робких касания

Сбоку перешёптывались какие-то женщины, от них пахло тестом и уксусом. Над городом висели плотные дождевые облака. Мигали фары, окна переливались оранжевым. Женщина нервно поглядывала в окно, никак не могла вычислить, где мы, и я вместе с ней, и весь автобус. Она снимала белые шерстинки с затасканной серой юбки, видела мутно, хмурилась. Руки грубые, грязные ногти. «На площади… – бурчала её соседка. – Твой, дома?». «Дома, дома, – ей отвечали, – Куда он пойдёт? Дурак, что ли? Слышала, из Брумвальда приехали?». Мне надоело подслушивать, я откинула голову на спинку, вряд ли удастся снова заснуть.

По радио крутили экстренную сводку: «Оставайтесь, по возможности дома, граждане. Не нарушайте закон. Несанкционированные митинги…»

Автобус трясло. Мы, кажется, вынырнули из пробки. Снаружи шлёпал дождь. Я думала, что никогда ещё так сильно не опаздывала, что надо позвонить Килвину.

У проходной я оказалась в половину одиннадцатого, а ждали к девяти.

– Извините, – прошептала я, запыхавшись.

В прихожей было пусто, по коридорам никто не ходил, не шуршали на кухне, за стеной не стучали машинки. Секретаря почему-то тоже не было.

– Полно, Анна. Сегодня полгорода никуда не успеет. Похвально, что вообще дошли. Хотите кофе?

Он привстал, оттолкнул кресло. Я отодвинулась к двери.

– Нет, спасибо.

– Как скажете. Вы слышали новости?

– Д-да.

– Что думаете?

– Н-не знаю. Я не интересуюсь политикой.

– А зря. Сейчас не то время, чтобы быть в стороне. Определяйтесь, Анна, вот мой совет.

– Д-да…

Мне было плевать. Мне были совершенно безразличны митинги, интриги.

– Вы попадаете под сокращение. Сожалею, Анна.

– Увольняете? – переспросила я. Он кивнул. – А…

Оклад в этом месяце я не получила. Он наклонился, пошуршал чем-то в столе и выставил не конверт с деньгами, не направление в бухгалтерию, бутылку Карильдского вина.

– Спасибо? – посмотрел ехидненько.

– До свидания.

Можно я просто уйду?

В коридоре никого не было, никто не сновал между кабинетами, не грел обеды на общей кухоньке, не ронял бумаги, не подошёл бы меня защитить.

Если бы был кто-то достаточно сильный, такой, чтобы слово его услышали, чтобы плечами перегородил проход, чтобы посмотрел на этого мужичонку, и тот обмяк. Кто-то, кто не я, кто выдержит этот тон, эти мерзкие руки, не побежит из кабинета, потому что страшно, потому что, ну что? Я могу сделать. Боже… Я даже своё не могу потребовать. Крикнуть не могу. По столу стукнуть. Возмутиться. Написать куда-нибудь. Куда тут писать? Уходишь, Анечка, бедная девочка. Ах.

Я толкнула дверь в свой кабинет. Что тут моё? Что тут забрать? Машинку умыкнуть? Но как я её пронесу мимо охранника, и там дождь к тому же… Гадостно. Бумаги эти, мне сто лет, как не сдались. Я отомкнула молнию и бездумно смахнула в сумку степлер, ножницы, ополовиненную пачку чая, кошачью миску забрала и шапку, и таблетки из ящичка, и стопку напечатанных тайком стихов. Можно срезать телефонный провод, он влезет сумку. Я продам. Боже, кому я его продам?!

«Килвин? – я бестолково крутила колёсико. – Можно инспектора Озёрного? Нет. А когда будет? Не знаете. Три дня. Спасибо».

Дождь стал только сильней. Охранник.

– Привет, Галвин. Это я.

– Ань? – Он открыл дверь. – Что ты тут делаешь?

– Не знаю.

Мне хотелось, чтобы он сказал другое. Чтобы… Мне стало жарко в моём мокром пальто. Мне нужно срочно что-нибудь соврать.

– Заходи, быстрее. Ты мокрая… То есть… Там дождь, да?

– Да, дождь.

– Давай пальто. И кошку и… Хочешь…

– Да… Ой.

Мы нелепо стукнулись локтями. Он дёрнул пальто, что-то выкатилось из кармана и звонко ударилось о пол.

– Хочешь в ванную? Я полотенце… Сейчас. – Он метнулся в соседнюю комнату. – Хочешь красное? Полотенце красное? – донеслось приглушенно.

– Да.

Главин, мне же всё равно, какого цвета полотенце. Я хочу, чтобы ты меня обнял и сказал, что всё будет хорошо. Пожалуйста, выйди и скажи. Выйди, пожалуйста.

– Вот, держи, ванная там. – Он приобнял меня за плечи, подводя к той самой двери в ванную. Рука у него была тёплая, точно тёплая. Чуть бы ближе, на малость самую. – Я… я сейчас чай сделаю.

– Хорошо.

Боже, будто действительно мыться пришла.

Я вышла на кухню.

– Галвин? – и растерялась. Внутри всё сделалось тёмным и липким, холодным, тугим, отчуждённым. – Давай я потру лимон.

– Да, вот.

Он выглядел таким грустным. На столе газета, на газете его имя. Его ненавидят. Без толку. Без толку. В городе, боже… А я тут… Пальцы соскальзывали, дурацкая тёрка, лимоном пахло так резко. Что я с ним буду делать потом?

– Как ты?

– А как думаешь?

– Я думаю… – Плохо. – Не важно.

Так будто бы легче. Но разве, так легче?

Галвин хмыкнул, забираясь в кресло с ногами. Пожалуй, я столько раз видела его слабым. Столько раз! Великого чернокнижника. Что за глупости? Кто и зачем их выдумал? Если бы моей нежности было достаточно, если бы не были чужими людьми, я бы подошла и обняла его, я бы стала…