Три робких касания

«Молчи, молчи. Молчи!» – он будто бы кричал, не поднимая головы. Светлые волосы свисали растрепанной паутинкой. Кошка устало отворачивалась, опускала морду, закрывала хвостом. К чёрту. Он дышал хрипло, тяжело, спотыкался на вдохах, забывал выдыхать. Гудел холодильник, шуршало за окнами, по коридору далеким грохотом стелились шаги. Молчи, молчи. Молчи!

– Прости, – он шевельнулся. Шоркнула ткань, скатилась по креслу, на пол упала. Кажется, кофта. – Я.. не умею. Я постоянно лажаю. Говорить, – он протянул последнее уже без страха, обиженно на мир, который заслужил, заслужил, на себя. – Вам так легко. Мне, – «социопат хренов» – бурчали мысли. Галвин молчал.

А мне? Я не знаю, как облечь эту боль в слова, как облегчить, направить, помочь. Я пыталась, сегодня, тогда.

Подойти и обнять – ты прощён. Ты прощён.

Чтобы по-другому, чтобы ярко, чтобы, где серо и стыло, светло. Чужая ванная, непривычно квадратная, слишком много случайных углов, с ними за раз не перезнакомиться. Чужие туфли, высокие ботинки стоят на полочке в прихожей. Они нездешние, а полочка, как у меня, то же дерево, те же болты-саморезы. Холод от плитки иголками поднимается по голым ногам. Куда делись шлёпанцы? Куда носки повесила? Только толстое полотенце, а больше ничего не нащупывается. Ну, почему ж?! Тут так неуютно, стыло, будто вся осенняя слякоть, какая только была, протекла сквозь стены, пробралась, а потом незамеченная расплескалась, разлилась, растянулась плотной плёнкой вдоль половиц. И грустный простуженный Галвин застыл в этой стылости, точно лесовик, провалившийся в своё же болото. Вроде сам развёл, сам, а легче от того? Нисколечко. Только мы с Велькой этому болоту не принадлежим, и потому откровенно ему не нравимся: чайником гремим, тарелки переставляем, о тумбочки спотыкаемся, не те полотенца хватаем. Мы его и выгоним.

– Зимой? – вырвалось бестолково.

Я ждала его упрёка, он обязательно должен был спросить, швырнуть в меня чем-нибудь едким, мол, ты что, сюда книжки перебирать пришла? Ага, и чай с каким-то дохлым лимоном заваривать, и имбирь этот корявый, острый, на тёрке драть, чтобы с мёдом из тёплой летней липы перемешать. Других же занятий, важных, у меня нет. Так и сидели друг напротив друга, обхватив горячие чашки пальцами, чтобы не сбежали, чтобы мир не сбежал от нас, а он может. Он такой мир этот.

– Мне страшно, Ань.

И руки опускаются на плечи. Мои. Его. Так легче, непременно легче.

– Мне тоже.

– И что ты мне предлагаешь? Точнее, что вы с братцем мне предлагаете? Бежать?

Он злился, метался там внутри своих прекрасных ярких глаз вепрем подстреленным, нет… уже не вепрем, вепрь умер, по крайней мере для меня, оленёнком бросался на стулья и рычал. Стулья держались. А Галвин не очень. Слишком узка эта комнатёнка для раненных оленей. Если я сейчас брошусь к нему, на ощупь, оставив Вельку и здравый смысл, я не дойду, упаду ведь, наткнусь на стул! Поэтому и стою в своем уголке, точно фарфоровая балерина в серванте. Сервант прыгает, стучит дверцами – льётся злость тугими волнами.

– Иногда, можно и уехать. Я вот уехала.

– И куда ты уехала? В нашу маленькую обитель зла и разврата? Не ври Анна. Хотя бы себе не ври. И мне, – добавил он чуть погодя.

– Галвин!

– Что больно?!

– Да. Больно, – мне не хотелось прятаться. Надо сказать прямо, скажу. Отрывисто? Жалко? Кусая губы? Да-да-да. Но скажу.

Дома было неубрано, пахло чаем, пылью и мандаринами. Я упала на кровать. Не плохой день, просто длинный. «Бестолковый», – шептало изнутри, обнимало, растворяло, убивало.

«В пустоту». Кусочек меня в огромную чахлую бездну.

«Полезный», – проговорила я тишине. Подлезла пятками в плед, ухватив уголок – аккуратную малость. Поговори со мной, Велька, а лучше помолчим. Кошка запрыгнула на одеяло, потопталась и ушла. Я слышала, как он ходит в соседней комнате, как часто дышит, зло бормочет. Я просидела неподвижно с четверть часа, я бы вполне могла встать и пойти к нему. Он мог встать и извиниться. Кошка пряталась где-то в коридоре, грызла его шнурки. Какого чёрта я тут жду? Галвин не выйдет. Извиняться? Да конечно! Я замотала мокрые волосы шарфом, схватила кошку, накинула пальто и, не прощайся, выскочила на лестницу. Захочет – закроет. Чернокнижник чёртов. Могла бы сразу домой пойти.

Автобусов не было, денег тоже. Мы могли бы вместе распить это чёртово вино. Могли бы посмеяться. На что я надеялась? Приду раненая, постучусь «тук-тук», и он с порога броситься утешать. Обнимет, скажет: бедная, иди сюда, люблю тебя, бывает в жизни разное. А я: угу.

Его бы кто обнял. Ему бы кто сказал.

Пойду пешком, потому что, так дешевле, с бутылкой, торчащей из сумки. Молния на ней окончательно сломалась, придется новую поверх старой пристрочить. Вместо зарплаты мне дали бутылку какого-то дешёвого винца и выдворили прочь, на сей раз окончательно.

Что ж, замечательно. Просто замечательно!