Три робких касания

Он присел на постель, опустил атлас на пол, в матрасе застонали пружины.

Не плачь, все гораздо проще. По крайней мере, не такое злое – равнодушное холодное, непреклонное, что сталь, что угол стола, в который ты нечаянно врезалась, но угол безвинен. Он просто есть. Он, чёрт побери, здесь стоит. Я не плакала, меня давно отучили плакать на людях. «Ты ведьма, Анка. Колдуньи не кажут слёз». Но как всё бессмысленно, как безнадёжно.

– Иди ко мне.

Иду.

– А мы вместе, да?

Как там за окнами? Всё синее, да?

Галвин не смотрел в окна, но руки его, мои сплетённые пальцы купались в сиреневатом свечении ранних сумерек. В его объятиях очень тепло.

– Я бы хотел. Но боюсь. Я люблю тебя, Ань.

– Я тоже.

– Мне остаться или лучше уйти?

– Останься, пожалуйста. Я ещё плакать буду. Меня с работы выгнали. Я хотела сказать, тогда… Я степлер украла.

– Правда?

***

На утро мы встали с моей скрипучей кровати: два человека и кошка, комок нежности, кожи и боли.

– Тебе на работу?…

Я потрясла головой. Я не могла ничего говорить, мне хотелось жаловаться. Ему плохо и мне дерьмово. Посоревнуемся?

– Поехали ко мне тогда. Поедешь, Ань? Я не самый лучший… Не Килвин даже. Придурок… Ты знаешь, но я попробую, – он замялся. Он дышал быстро и тяжело, перебирал пальцами. Не знал, что предложить. А мне было странно до страха. Я ведь сейчас соглашусь. – Быть не чернокнижником…

– Поехали.

– Я только к обеду в лаборатории уйду. Ключей вторых… Я оставлю. И кошке… Что кошка ест? Машину возьмём? Я…

– Галвин? Можно я тебя поцелую?

– Я не…

– Я тоже.

***

Я писала целый день, устроившись за его столом. Больше никаких переводов в конторке. Я найду работу. Боже. Надо уехать из этого города. Я так давно не писала для себя. Стихи выходили странные. Никто не станет читать такие стихи. Их и так никто не читает. Мне было страшно за них. Мне было странно. Я обещала, больше никогда и ни за что не иметь с ними дела. Стать нормальной. Я повторяла и повторяла эти дурацкие обещания, и вновь и вновь оказывалась в запертом Нижнем городе перед прилавком с документами, среди грязных и неприкаянных. Среди мальчиков, дядек с чемоданами. Вспоминала, ругалась и снова возвращалась к строкам. Я не хочу их потерять, я не могу отказаться, откреститься, отойди и сказать: не знаю, не моё. Как Галвин, не может расстаться со своей лабораторией. Будто что-то постыдное делаем, грязное. «По любви», – выводила, прижимала листы к груди. По любви. Вставала. Ходила. Возвращалась.

А потом поднялась и ушла готовить суп. В первый раз лет за десять. Тёрла морковь и слушала, как расходятся созвучьями слова. По любви. Я так решила. Я врала себе. Я люблю стихи. Я люблю.

А потом начался дождь, и он вернулся домой в промокшей мантии, точно большая несчастная птица. Долго стоял в прихожей, смотрел, как стекает вода, расчесывал волосы. Мне всегда нравилось, как он их укладывает, длинные русые лёгкие – пшеничные колоски.

– Нижний город закрыли.

– Закрыли? Я была там вчера…

– Килвин тоже был. С нарядом. Все входы, кроме нашего, замуровали. От Нижнего города остались одни лаборатории. Борьба с терроризмом по официальной версии, а так я не знаю. Наш бравый полицейский, – он сухо и безрадостно хмыкнул, – тоже. Им мало что говорят, особенно правду.

– Галвин…

Это не странно, это уже просто страшно.

– Будешь кофе?

– Буду. – Он сварит нам кофе. – Килвин мне как-то хвастался… на работе предлагал, но то же не совсем кофе, да?

– Надеюсь, ты не пробовала, – он улыбался устало. – Ты бывала у него? – он спросил, и голос дрогнул, и прозвучало: «ты была с ним?».

– Нет. С тобой. Только.

Кофе пах терпко и здорово, по-настоящему здорово. А от Галвина пахло мылом и уличным воздухом, а ещё у него был длинный нос с изломом, я проводила пальцем по гладкой коже, вниз, чуть вверх и щелкала по кончику. Он ругался, а потом хохотал, гонялся за мной по комнате. Когда он забывал бриться, на подбородке вырастала мягкая русая щетина. Он улыбался. Искал мои губы, вот так же на ощупь.

Мы рядом. Настоящие, живые, неправильные и мне наконец-таки стало наплевать.

– Попробуй. Можно добавить потом.

– Варенье из мяты? – я облизала ложку. – Сладенько.

– Ну, технически это перетёртые с сахаром листья.

– Свежие? Откуда у тебя мята в конце осени?

– Ха! От аптекарей. Мы с ними дружим, чернокнижники в смысле. Там один дедок есть, профессор, он мне кофе и всякие пряности подешевле отдает.

«Я так устал. Боже. Я больше не могу так», – он говорил и верил, что никто не слышит, прятался за шторой в большой комнате, открывал форточки, запускал сквозняки. В комнате было тихо, и пахло, пролитым на прошлой недели, фиалковым маслом. Пах ковёр. Пахли свечи, оплывшие, уставшие, застрявшие в старинном канделябре. Я пыталась их сковырнуть, заменить новыми, но натёкший воск намертво прилепил длинный подсвечник к полу. Нужно ножом, но мне жаль царапать старинный паркет.

«Я больше…», – слышался голос. Вся моя нежность, всё мои робкие касанья не могли отвести этот ужас, пришедший в заброшенный дом. Дом оживал и Галвин. Галвин… Я больше не могла стоять в проходе.