Три секунды

Огестам посмотрел на зажатые в руке три листа формата А4.

— Но вы утверждаете, что для этого хватит оснований? Я ведь не видел всего.

Камера слежения в Русенбаде: пять человек направляются в некий рабочий кабинет. Запись, на которой пять голосов участвуют в совещании за закрытыми дверями.

Ты не видел всего.

— Хватит.

Эверт Гренс улыбнулся в третий раз.

Огестаму эта улыбка даже показалось естественной, и он чуть улыбнулся в ответ:

— Задержите их. В течение трех дней я проведу слушания в суде о заключении под стражу.

* * *

Он спустился по лестнице безмолвного дома.

Давненько он не ходил пешком. Больная нога ударялась о каменные ступени, но в этот раз он, цепляясь за перила, прошел мимо лифта. За двумя дверями, когда он проходил мимо, послышался торопливый топот по коврикам, возле «глазков» — любопытные глаза: этот, с четвертого этажа, который никогда не ходил по лестнице, решил вдруг спуститься пешком. Первый этаж, внутренняя дверь подъезда; настенные часы как раз начали бить, он насчитал двенадцать ударов.

Свеавэген была почти пустой. Тепло еще держалось; черт, может, лето в этом году и правда будет. Гренс вдохнул, всего один глубокий вдох, потом медленно выдохнул.

Эверт Гренс пригласил к себе в дом другого человека.

Когда этот человек пришел, Эверт Гренс не почувствовал боли в груди и не попросил его уйти.

Он никого не приглашал к себе после той катастрофы. Это было ее место, их общий дом. Гренс вздрогнул от легкого ветерка и пошел на запад вдоль Оденгатан, такой же пустой, такой же теплой. Он снял пиджак, расстегнул ворот рубашки.

Из всех людей он позвал к себе гладко причесанного прокурора, которого терпеть не мог, с кем все последние годы ругался до остервенения.

Это было почти приятно.

Он замедлил шаги возле маленького сосисочного киоска на Оденплан, встал в очередь из бойких подростков, которые отправляли эсэмэски другим бойким подросткам, купил гамбургер и апельсиновый напиток без газа. Он ответил вежливым отказом на предложение прокурора выпить на прощание пива в баре юристов во Фрескати, потом пожалел и невесело бродил из комнаты в комнату, пока не понял, что нужно выйти на улицу, просто куда-нибудь, хотя бы ненадолго.

Две крысы прошмыгнули мимо его ног, из дыры под киоском, в парк, к спящему на деревянной лавочке мужчине. Четыре молодые женщины чуть поодаль, короткие юбки, высокие каблуки, бегут за автобусом, который как раз закрыл двери и тронулся с места.

Гренс съел гамбургер перед церковью Густава Васы, потом повернул направо, на улицу, где часто бывал в последние недели, к дому, который уже собирался спать. Заглянул в окошко тяжелой двери, набрал код (он уже знал его наизусть) и открыл дверь лифта, который скрежетнул, приближаясь к пятому этажу.

Новая табличка на почтовом ящике. Польское имя заменили. Коричневая деревянная дверь была еще старее его собственной, он смотрел на нее, вспоминая кровавое пятно под головой, флажки на стенах, кухонный пол, где Кранц отмечал следы наркотика.

Всё началось здесь.

Смерть, натолкнувшая его на мысль о еще одной смерти.

Ванадисвэген, Евлегатан, Сольнабрун. Гренс шел дальше сквозь ласковую ночь, словно шагая рядом с кем-то, следуя за ним, не думал, не чувствовал, пока не остановился в Сольне на церковной дорожке перед дыркой в заборе под названием «Ворота номер один», одним из девяти въездов на Северное кладбище.

Во внутреннем кармане пиджака ждала бумага, сложенная вдвое.

Она месяцами лежала у него на письменном столе на расстоянии вытянутой руки, а вчера, сам не зная зачем, он забрал ее с собой и вот теперь стоял здесь, держа карту в руках.

Он даже не мерз.

Хотя знал, что на кладбище всегда холодно.

Гренс пошел по асфальтированной дорожке, которая резала на куски большую зеленую лужайку, протискивалась среди берез и хвойных деревьев — Гренс не знал, как они называются. Шестьдесят гектаров, тридцать тысяч захоронений. Раньше он старался не смотреть на них — лучше на ветки деревьев, в них больше жизни, чем в серых надгробиях, отмечающих потерю, но теперь искоса поглядывал на старые могилы, где покоились звания вместо людей: почтовый служащий, машинист, вдова. Гренс шагал мимо могильных плит, где надпись «семейный склеп» была выполнена еще в старинной орфографии — под ними лежали те, кто решил никогда не разлучаться, — проходил мимо больших надгробий, вздымающихся из земли надменно и сурово, чтобы уставиться на него — даже и в смерти чуть солиднее, чем всякие прочие.

Двадцать девять лет.

Большую часть своей взрослой жизни Гренс по нескольку раз в день проживал одни и те же чудовищные секунды: она падает из полицейского автобуса, он не успевает затормозить, заднее колесо машины наезжает на ее голову.Иногда он забывал подумать об этом, и тогда, осознав, что с прошлого раза прошло уже несколько часов, дольше и болезненнее вспоминал то красное, что было кровью и текло из ее головы ему на колени.

Воспоминания ушли.