Три секунды

— И… что после того, как работа будет закончена, мы вас не оставим. Я знаю, что к тому времени вам будет вынесен смертный приговор, уголовный мир вас спалит. Мы дадим вам новую жизнь, новую личность, деньги, вы сможете начать все сначала за границей.

Гренс поднял колонки, поднес их поближе к месту, где сидела хозяйка кабинета:

— Я хочу, чтобы вы услышали продолжение.

Снова ее голос, ровно с того места, где он остановил запись.

— Это я вам гарантирую как заместитель министра юстиции.

Комиссар потянулся за белым бумажным пакетом. Еще одна булочка, потом — остатки кофе с самого дна чашки.

— Статья: недонесение о преступлении. Статья: укрывательство преступника. Статья: преступный сговор. — Гренс был готов к тому, Что они попросят его уйти, будут угрожать, вызовут охрану, станут спрашивать, с чего он вообще взял, что это его как-то касается. — Статья: дача ложных показаний. Статья: нарушение должностных обязанностей с отягчающими обстоятельствами. Статья: должностной подлог.

Они сидели не шевелясь. Молчали.

— Может, и на другие статьи потянете?

Несколько чаек кружили за окном с самого начала встречи.

Теперь только их громкие крики и были слышны.

Крики чаек и регулярные вдохи-выдохи четырех человек, собравшихся за столом.

Через несколько минут Гренс поднялся, медленно прошагал через кабинет — сначала к окну и птицам, потом назад, к людям, которые уже больше никуда не торопились.

— Я больше не собираюсь брать вину на себя. Никогда. Ни единого раза.

Три дня назад он принял решение, которого боялся все время службы в полиции: выстрелить в другого человека на поражение.

— Ответственность за его смерть — не на мне.

Этой ночью он осмелился провести несколько часов на кладбище — на скромной могиле, которой боялся больше всего на свете.

— Ответственность за ее смерть — не на мне.

Его голос… его голос снова стал странно спокойным.

— Убийца — не я.

Он указал на них, на каждого поочередно:

— Это вы. Это вы. Это вы.

Еще через день

На пару сантиметров выше ягодиц, третий и четвертый позвонки, боль почти невыносимая. Он осторожно пошевелил ногами в воздухе, всего раз, когда все было тихо, а боль немного отпустила.

Он не ощущал запаха мочи и экскрементов. В первые часы — может быть, но не теперь, не сейчас. Больше не ощущал.

В тот первый вечер, ночь и утро он не закрывал глаз, высматривая невидимое — кричащие голоса, бегущие ноги… Теперь он закрыл глаза и не открывал. В таком тяжелом мраке все равно ничего не увидеть.

Он лежал на алюминиевых пластинах, из которых состояла длинная круглая труба. По ощущениям — сантиметров шестьдесят в диаметре. Как раз хватало места плечам, а если вытянуть руку, то можно коснуться верхней части трубы.

Живот распирало изнутри, и он позволил тонкой струйке стечь по ногам. Стало полегче, не так беспокойно. В последний раз он пил воду утром перед самым захватом заложников. Дальше была только моча, которую ему удавалось собрать и отправить в рот, пара пригоршней за сто часов.

Он знал, что человек может продержаться без воды неделю, но жажда была бешеным гостем, губы, десны и глотка сжимались от сухости. Он терпел жажду, как терпел голод и боль в измученных неподвижностью суставах, как терпел темноту, в которую перестал всматриваться, когда стихли крики и топот бегущих ног. Но жара… жара пару раз чуть не заставила его подумать о том, чтобы сдаться. Электричество отключили из-за пожара, вентиляция больше не приносила свежего воздуха, и температура в закрытой трубе поднялась. Из-за жары он был как в лихорадке, последние несколько часов он ухитрялся фокусировать взгляд всего на пару минут, но теперь и этого не мог. Он больше не выдержит.

Надо было вылезти еще вчера.

Именно столько он и собирался пролежать в трубе: трое суток, пока не пойдет на убыль адреналин, заставляющий быть начеку.

Но вчера во второй половине дня кто-то открыл дверь и стал разгуливать по техническому этажу. Он лежал неподвижно, слушая шаги и дыхание охранника, или электрика, или водопроводчика в каком-нибудь полуметре под собой. Помещение, где проходят электрические провода и водопроводные трубы тюрьмы, посещают всего раз в неделю. Он знал это, но решил для надежности выждать еще двадцать четыре часа.

Он поднес к лицу левую руку, посмотрел на часы, когда-то принадлежавшие пожилому инспектору.

Девятнадцать сорок пять. Через час заключенных запрут по камерам.

Час с четвертью — до смены персонала, дневных надзирателей сменят ночные.

Пора.