Три секунды

За окном бушевал ветер. Гостиница «Окенче» располагалась всего в восьмистах метрах от аэродрома. Ветер играл на открытых пространствах, и, когда деревья качались, огоньки были всего красивее. Хоффманну нравилось сидеть так ночами и смотреть на самый край польской земли. Он смотрел — но не становился ее частью, хотя здесь должен бы чувствовать себя дома, здесь его двоюродные братья и сестры, и тетки, и дядька, он похож на них и говорит, как они, — но не принадлежит их миру.

Он вообще никто.

Он лгал Софье — и она крепко обнимала его. Он лгал Хуго и Расмусу — и они висли на нем, своем папе. Он лгал Эрику. Он лгал Генрику. Только что он солгал Збигневу Боруцу и запил свою ложь зубровкой.

Он врал так долго, что забыл, как выглядит и как ощущается правда и кто он сам.

Огоньки превратились в большой самолет, заходящий на посадку, самолет накренился в сильном боковом ветре, и шасси несколько раз ударились об асфальт, прежде чем самолет сел и покатился по направлению к недавно построенному залу прилета.

Хоффманн прислонился к окну, уперся лбом в холодное стекло.

День шептал и кричал и все не кончался.

На его глазах человек перестал дышать. Хоффманн слишком поздно понял, что происходит. У них было одно и то же задание, они играли в одну игру, но каждый на своей стороне. Человек, у которого, может быть, были дети, женщина, который тоже, наверное, увяз во вранье так глубоко, что перестал понимать, кто он.

Меня зовут Паула. А как звали тебя?

Он все сидел на подоконнике, продолжал смотреть в темноту и — плакал.

В полночь в номере гостиницы в нескольких километрах от центра Варшавы Хоффманн сидел с самой настоящей человеческой смертью в объятиях и плакал до изнеможения; сон овладел им, и Хоффманн беспомощно провалился во что-то черное, лгать чему было невозможно.

Вторник

Эверт Гренс проснулся, когда первые лучи пробились сквозь тонкие занавески и ударили по глазам. Он сидел на полу, привалившись к трем поставленным друг на друга картонным коробкам; чтобы не видеть рассвета, он улегся на жесткий линолеум и продремал еще часа два. Гренс выбрал хорошее место, чтобы поспать; спина почти не болела, а негнущаяся нога, которой не нашлось бы места на мягком диване, почти все время лежала вытянутой.

Больше он здесь ночевать не будет.

Он вдруг проснулся окончательно, перевернулся на живот и с опаской ощупал свое тяжелое тело. Взял пахучий синий маркер из банки на рабочем столе и написал на коричневом картоне: «ПС, Мальмквист».

Гренс посмотрел на заклеенные скотчем коробки и рассмеялся. Он спал рядом с запакованной музыкой — и впервые за долгое время хорошо отдохнул.

Пара танцевальных па, никто не пел, никто не играл — танцы с несуществующей партнершей.

Он поднял верхнюю коробку; она оказалась слишком тяжелой, и он ногами выпихнул ее из кабинета, протолкал через весь коридор до самых лифтов. Спуститься на три этажа, в подвал, в хранилище. На верхней стороне коробки он тем же фломастером написал «1936–12–31» — номер дела. Очередной коридор, еще темнее предыдущего; взмокший Гренс пинал коробку вперед, пока не добрался до двери, открытой в ожидании изъятых вещей.

— Эйнарссон.

Молодой служащий из гражданских за низкой деревянной стойкой, старой-престарой. При виде ее Гренс каждый раз вспоминал прилавок в продуктовом магазине, куда часто заходил по пути из школы домой, когда был маленьким; магазинчик возле Оденплан давным-давно снесли, теперь там кафе для подростков, они пьют там кофе с молоком и хвастаются друг перед другом мобильными телефонами.

— Да?

— Я хочу, чтобы Эйнарссон позаботился вот об этом.

— Но я…

— Эйнарссон.

Молодой служащий фыркнул, но ничего не сказал; он вышел из-за стойки и привел ровесника Эверта. Черный передник охватывал круглое туловище.

— Эверт.

— Тор.

Отличный полицейский, который, прослужив не один десяток лет, вдруг сел и объявил, что все это дерьмо уже видеть не может, не то что расследовать. Они тогда много говорили об этом, и Эверт понял: так бывает, когда человеку есть ради чего жить, когда не хочется потратить всю свою жизнь на бессмысленные смерти. Эйнарссон так и сидел там, пока начальство не открыло двери, ведущие в цокольный этаж, к коробкам с изъятыми вещами, которые хоть и были частью текущих расследований, но не требовали задерживаться по вечерам.

— У меня тут коробки. Присмотришь за ними?

Пожилой мужчина, стоявший по ту сторону прилавка, принял одну коробку и стал изучать угловатые буквы, написанные синим фломастером.

— «ПС Мальмквист». Это еще что?

— Предварительное следствие, Мальмквист.

— Это я понял. Но я никогда не слышал о таком деле.

— Оно закончено.

— Но тогда коробку нельзя…

— Пожалуйста, присмотри за ней. Поставь в надежное место.

— Эверт, я…

Эйнарссон замолчал; он долго смотрел на Гренса, потом на коробку. Улыбнулся. Предварительное следствие, Мальмквист. Дело номер 1936–12–31. Снова улыбнулся, на этот раз шире.

— Вот черт. День ее рождения, да?

Гренс кивнул:

— Расследование закончено.

— Ты уверен?

— Я спущусь еще с двумя коробками.