Три слова о войне

Люди, сворачивающие сюда, не владеют ничем, кроме стертых подметок своей потрепанной и пыльной обуви, да кое-каких предметов личной гигиены в сумках. И у монахов ничего нет, но скудным монастырским добром – терпким вином, ржаным хлебом, старыми книгами и холодной родниковой водой – они делятся с каждым, оказавшим им честь своим визитом.

За столом, столешница которого отполирована локтями и ладонями множества гостей, оказались таким образом представители древнейших людских ремесел: священник, солдат, крестьянин и живописец. Этот скромный народ Божий задается вопросом, ударит ли Америка по сербам, как пригрозил президент Соединенных Штатов? Есть в этом какое-то затаенное упрямство и скрытая радость сопротивления. С таким сильным и могущественным противником мы еще не боролись!

Кто знает, по какой причине, пришел мне на память старый друг Джон Джонсон по прозвищу Джи Джей, знаменитый нью-йоркский репортер телекомпании Эй-Би-Си, черная звезда Гарлема. Ведет ли он свои семичасовые передачи, комментирует ли бомбардировки сербских позиций? Знает ли он о том, что я здесь, среди монахов и солдат? Разве не было бы лучше, если бы он приехал сюда и попросил бы Бога, чтобы Тот вырвал его из вечного круга зарабатывания денег и бессмысленной траты их? Перед вечерней службой я поставлю свечку за старого Джи Джея.

Игорь Михайлович Стрельцин спрашивает, почему хорваты хотят стереть нас в порошок? Монах полагает, потому что их мучает совесть! Дважды в своей истории согрешили они перед христианством, совершив над нами страшнейшие преступления, а мы им простили. Следовательно, надо уничтожить живых свидетелей. А в свидетелях не только живые люди, но и кладбища, церкви, монастыри… А иначе зачем их рушить и равнять с землей?

Во время странствия по двум сербским республикам во время войны живописец часами, говорит, брел вдоль брошенных и разрушенных домов. Интересно, уцелели только дымовые трубы, будто памятники исчезнувшему теплу домашнего очага. Дома разрушали обе враждующие стороны. Почему? Майор объясняет ему, что ненависть велика и страшна, как лавина, она все сметает на своем пути. К тому же, народ верит, что тот, у кого разрушили дом, никогда не вернется на пепелище. Инстинкт разрушения куда сильнее рациональных чувств.

Стрельцин не понимает этого. Если враги поселились в сербских домах, то почему беженцы мыкаются по спортзалам и другим пристанищам? Разве не лучше бы было поселиться в брошенных домах и заняться там хозяйством?

Крестьянин с огромными руками, оставшимися без занятия, и потому не знающий, что с ними делать, говорит русскому, что сербы с детских лет приучены к тому, что нехорошо захватывать чужое. Это добра не принесет. И если не рассчитается за это тот, кто первым вошел в чужой дом, то заплатят его дети или внуки!

Крестьянин проделал долгий путь до монастыря пешком, чтобы поставить свечку за сына, который, прежде чем его обменяли, целых три месяца провел в хорватском лагере. Лучше бы он там помер, говорит он. С тех пор, как вернулся, жизнь в глазах его угасла. Душу в нем убили. Не ест, не пьет, только курит и глядит перед собой, и время от времени его начинает трясти. Мать и сестра постоянно рядом с ним. Ни на минуту одного не оставляют. Он уже четыре раза пытался покончить с собой. Говорить разучился.

Крестьянин от каких-то людей, что были с его сыном в лагере, наслышался о том, что там с ними делали, хотя и они предпочитают отмалчиваться. Их раздевали догола и заставляли жевать траву, мычать как телята и лаять как собаки. Заставляли их совершать содомский грех между собой… Это не люди! Кто-то сказал ему, что только Богородица из Крки может помочь ему, и вот он пришел, чтобы поставить ей свечку и помолиться, но кто знает, застанет ли он по возвращении своего единственного сына в живых.

Монах спрашивает офицера, в каких войсках он служил. Тот отвечает, что был в горнострелковом подразделении и что долго отступал с бывшей армией с Севера до тех пор, пока не надоело ему бежать и терять, вот он и остановился в Крайне, откуда родом и где стоит фундамент дома его предков, сгоревшего еще в ту войну. Дочери его, наполовину словенки, и жена-словенка не пожелали уйти с ним. Он вытаскивает из бумажника их фотографии, на которых они кокетливо улыбаются нам. Стрельцин спрашивает его, сможет ли он передать свой горнострелковый опыт бойцам на Велебите, где сейчас идут бои. Какой опыт? Например, подъем с помощью каната. «Не напоминай мне о канатах, – говорит он, – когда на шею моего народа накинули веревку!»

Я касаюсь пальцами неглубокого римского барельефа, встроенного в монастырскую стену, по которой виноградная лоза поднимается из красивого глиняного горшка. Пытаюсь понять, где наш фундамент, откуда мы родом и насколько мы, наконец, древний народ? От неизвестного каменотеса третьего века из римского города Бурнума до нынешнего вечера прошло мгновение. Игорь Михайлович Стрельцин, словно прочитав мои мысли, вполголоса декламирует Пушкина: