Три смерти и Даша (СИ)

Кинолог Иванов помешал чай, налитый в большую кружку. Он наконец‑то научился довольно неплохо его заваривать. Почти, как мама. Хотя, так, как у мамы у него все равно не получалось. Николай вздохнул: все‑таки он скучал по родным. Тем более, что на расстоянии обычно вспоминается только хорошее. "Съездить что ли домой на пару дней?" — подумал он. Такая поездка надолго излечит его от тоски по дому, особенно, когда он вспомнит, почему оттуда уехал. В последнее время он стал гораздо спокойнее и жизнерадостнее, главным образом потому, что не был ни свидетелем, ни участником родительских семейных разборок. А здесь ему было спокойно. Спокойно, но так скучно.

В первое время ему не хватало проносящихся за окном поездов. Он даже пробовал снимать квартиру возле вокзала, но после нескольких приступов дикой ностальгии отказался от этой идеи и поселился неподалеку от места работы. Впрочем, обе съемные квартиры были одинаково неуютные. А Николай, как и большинство мужчин, уют в доме создавать не умел. Он вздохнул и отхлебнул из кружки. Эх. Вот, была бы здесь женщина, вернее — девушка, с приятным запахом, мелодичным голосом и мягкими движениями…

— Точно, Колян, бабу тебе надо, — Джульбарс лукаво посмотрел на него со своей подстилки.

Собаку Николай все‑таки списал. Джульбарс был уже слишком стар для работы: бегать ему было тяжело, он давно уже не успевал за кинологом; да и обоняние у него сильно ухудшилось, а работать одному Иванову уже надоело. Все ждали, что он отправит Джульбарса на усыпление, а он забрал его к себе, справедливо рассудив, что пес заслужил спокойную старость, большая часть которой у него и так прошла на работе.

— А ты‑то откуда знаешь? — удивился Николай.

— Заметно, — ответил Джульбарс.

— Да, было бы замечательно. Мы бы с ней разговаривали…И гулять бы ходили.

— Угу, разговаривали бы они…Но, ты не стесняйся, я на кухню спать уйду.

Николай засмеялся: "Ну, Джульбарс! В обед сто лет, а все туда же!"

— Не сто, а шестнадцать, — обиделся пес.

— Впрочем, если переводить на человеческий, мне лет сто и есть. В ментовке уже ставки делают, когда же я наконец сдохну. Хотя, ты и сам, наверное, слышал.

— Слышал, конечно. Только, ты еще не скоро умрешь. По крайней мере — не в ближайшее время. От тебя не пахнет смертью.

— Слышь, Колян, ты это. Когда почуешь, что я умираю. Не предупреждай меня, ладно? Неожиданно хочу умереть.

— Ладно.

— А бабу ты все‑таки найди.

— Угу, если найдется та, что меня не испугается.

— С чего она тебя испугается? У тебя же на лбу не написано, что ты оборотень. Хотя, скорее всего это не будет для нее секретом: вас ментов сейчас все оборотнями называют.

— Но, это же в переносном смысле.

— Я в курсе. Если бы в прямом — и другие кинологи меня бы понимали. Это ведь и не скроешь никак. Хотя. С твоей профессией можно прикрываться ночными дежурствами.

— Можно, но мне бы не хотелось. Все‑таки доверие быть должно.

— Все‑таки ты максималист, Колян, самый настоящий максималист. А ведь баба та тебе понравилась. Да?

— Лейла? Да, очень. Только. Ей и шестнадцати по — моему нет.

— Ничего, подождешь, пока вырастет. Такую бабу упускать нельзя.

— Джульбарс, ну что ты все "баба", да "баба"? Зачем же так грубо?

— А я простой, ты же меня знаешь. Может, и расскажешь ей когда‑нибудь, как ты в армии превращаться начал. У тебя же в армии это началось?

— Началось не в армии, но впервые превратился действительно там. Ты бы видел, какой там лес…Красота. Сосны качаются и луна…Эх. Правда, сослуживцы меня как‑то раз чуть не пристрелили.

— Да, сослуживцы — они такие, — резюмировал Джульбарс.

— Меня тоже несколько раз чуть ни пристрелили на задании. А с собаками ты тоже тогда стал разговаривать, или раньше?

— Разговаривал я с вами и раньше, но только там понял, что собаки меня понимают. Парни из части еще так этому удивлялись.

— Я смотрю, от тебя, Колян сплошная польза…

— Угу, я же еще по следу идти умею. Вот, нарушителей границы и ловил.

— А меня почему списал? Одному работать надоело?

— Нет, просто, понимаешь…

— Да, ладно. Я не обиделся.

— Найти бы еще этого странного старика.

— Да, судя по запаху, зажился этот дедок, еще больше, чем я, пожалуй.

Стояла поздняя весна, почти лето. Молодая листва еще не запылилась, вечера вновь стали долгими и золотыми. Даже жаль было тех, кто умирал такой весной. Впрочем, многим из них себя было ничуть не жаль.

— А ниче так весна, да? — прервал мои размышления дядя Витя.

— Да. Красивая, — ответила я.

Старик был как‑то не по — хорошему весел и доволен. Он шел радом со мной, улыбался и смотрел на меня озорным взглядом. И даже не просил хлебушка, что было для него совсем уж не характерно.

— Дядь Вить, а почему ты такой довольный, если не секрет? Еще кого‑нибудь убил, или только собираешься?

— Я? Нет, вряд ли. Я же не ты, все‑таки.

— А ты, выходит, знаешь, кто я?

— Да, за столько времени можно было догадаться, наверное.

— А вот я не знаю, кто ты. Так, кто же ты? Ты — чудовище?

— Я? Не знаю. Наверное, да. Особенно — в молодости.

— А что ты делал в молодости?

— Чего я только в молодости не делал.

— А твои родители? Они были чудовищами?