– Саша, ты зла на меня не держи, знаю, как тебе тяжко, но про дела даже думать пока не хочу… Ради кого я выстраивал всю эту торговую махину? Мне самому много ли нужно? А дети – сам знаешь… Все меня предали! Даже дочь! Никому я не нужен… Потерял смысл всего этого… Поэтому ты пока, Саша, без меня попробуй управиться. А если не хочешь, так давай продадим или бросим все к дьяволу!
Кобылин знал Гришу и не в самые лучшие для того времена. Он помнил, каким одиноким чувствовал себя компаньон на пике семейного кризиса, до встречи с Верой Федоровной. Но никогда раньше Елисееву не приходило в голову бросить свое любимое дело. Наоборот, чаще он искал в нем отдушину и черпал энергию, чтобы пережить любые трудности. Теперь состояние Григория пугало Александра Михайловича не на шутку.
– Да ты что? Даже думать не смей! Все устроится! Я пока сам буду разбираться, а там и ты, я уверен, вернешься!
Александр Михайлович вышел из кабинета и лишь пожал плечами в ответ на вопрос в глазах Веры Федоровны. Хозяйка деликатно не мешала мужчинам общаться, сидела с книгой в другой комнате. Вышла только чтобы проводить гостя. Супругу жутко тревожило состояние Гриши и расстраивало собственное бессилие. Она не понимала, как ему помочь. Если б только она могла, она бы забрала все его душевные страдания себе.
V
Во мраке депрессии прибывал не только Григорий. Иван Яковлевич жил в постоянных муках совести с того момента, как стало известно об исчезновении Лизы. Он ел себя поедом за то, что не отговорил супругу ехать на лечение или, по крайней мере, не отправился с ней. Еще этот постоянный немой укор в глазах тестя. Александр Григорьевич никогда не обвинял Фомина вслух, но Ивану Яковлевичу казалось, что тот тихо проклинает его. Когда в Белогорку, наконец, приехал следователь, стало еще хуже.
– А не могла Елизавета Григорьевна сбежать? – спросил дознаватель по-простому. В рабоче-крестьянской среде, выходцем из которой, вероятно, являлся милиционер, не придавалось большого значения деликатности.
– Что вы имеете в виду? – растерялся Иван Яковлевич.
– Не могла она, взять и уехать с полюбовником?
– Да что вы себе позволяете? – супруг Лизы пошел багровыми пятнами.
– Мы должны прорабатывать все версии… Вы же хотите, чтобы мы нашли вашу жену? – следователь пристально уставился на Фомина: – А какие у вас были отношения? Ссор не было перед ейной пропажей?
– Нет! К чему эти вопросы?
– Да всякое бывает… вот, к примеру, убьет дамочку муж ейный, а потом изображает, дескать она пропала.
– Увольте меня от этой несусветной чепухи! Сотни людей видели, как мы проводили ее на вокзал и посадили в поезд! Как бы я мог ее убить?
– Не знаю… не знаю пока… Да, мне нужно досмотреть ее вещи и личные письма.
– Возмутительно! Но, полагаю, мои протесты вас не остановят. Ступайте, обыскивайте! Ее комната наверху. Там все так, как она оставила перед отъездом.
Следователь перерыл комнату Лизы, забрал несколько ее писем и уехал.
Иван Яковлевич, в ком до того дня все еще теплилась надежда, что Лиза найдется, вдруг ясно осознал, что супруга сгинула, и они никогда больше не увидятся. Этот беспардонный следователь очевидно ее не найдет. Да скорее всего и искать не станет. После визита этого упыря у Фомина осталось мерзкое ощущение. Да, он винил себя в исчезновении Лизы, но никакого отношения к этому он не имел. Противно было даже думать, что кто-то мог подозревать его.
Фомин собрал детей и отвез Александру Григорьевичу, сославшись, что у него срочные дела. Вернувшись в Белогорку, Иван Яковлевич влил в себя изрядное количество коньяка и водки, зарядил пистолет и выстрелил себе в висок.
VI
Вслед за июльским мятежом анархистов и большевиков последовала реакция правых. В августе началось Корниловское выступление, задачей которого было установление военной диктатуры. Многие люди, настрадавшись от бездействия некомпетентного, беззубого правительства, искренне приветствовали Корниловский мятеж. Для того, чтобы хоть как-то начать налаживать жизнь, необходима была твердая рука.