Три стороны камня

Первый, кому я, светясь от счастья, показала газету, – это одноглазый медведь, больше было некому. От Федора уже второй месяц никаких вестей, хотя бы разок позвонил, но для этого надо выбраться на свет божий, вскарабкаться на пригорок, найти сигнал сотовой вышки, которых, скорей всего, в Каракалпакии нет в помине…

С Флавием тоже особо не поделишься ни земной радостью, ни печалью.

– Не отвлекай меня от моего Ничто, – откликался он на мои звонки слабым голосом.

Не то чтобы я тосковала по человеческому становью, нет, в конце концов, вся наша жизнь – это плод воображения и в итоге растает без следа…

Вдруг звонок в дверь. Лицо человека, стоявшего передо мной, казалось отдаленно знакомым, как будто давным-давно, совсем в другой жизни, я с ним встречалась – убей не помню где. Чем-то веяло родным от этих белесых бровей и оттопыренных ушей, белых ресниц и бесцветных глаз, почти не тронутых голубизной. Но для законченного образа, похоже, не хватало детали…

– Привет! – сказал он. – Не узнаешь? А я бы тебя и на улице встретил – узнал: все тот же длинный нос, который ты вечно суешь куда не надо. Я что, сильно изменился?

– Вовка! – Я кинулась его обнимать. – Сколько зим, сколько лет!!! Ты откуда взялся? – А сама знай стаскиваю с него пальто, в голове закрутилось: нажарим котлет, наварим макарон, винегрет и бутылка перцовки в холодильнике, устроим пир горой! Матаафа пришел к Туситале с той единственной целью, с какой один друг приходит к другому: отразиться в его глазах! Это ли не повод напиться?

А он так серьезно – не улыбнулся, ничего, ботинки скинул и в комнату.

– Ах, во-от они где, картины моего любимого дяди Ильи! И чегой-то они тут делают?

…Челочки не хватает, реденькой челки под линейку на стриженой голове – Вовка полысел, такая бледная гладкая лысина венчала Вовкину тыкву. А в остальном – как в детстве: тощий, лопоухий и белобрысый, Сонечка звала Вовку Иван Царевич.

– Все было на помойке свалено, – говорю. – Я их спасла…

– А кто их туда поставил? – произнес он с видом владетельного принца. – Они же не из-под земли выросли! Стопочкой сложил, а наутро хотел забрать.

Врет и не краснеет, подумала я, глядя на него сквозь пелену любви.

– Ну ты и выдумщик, – говорю. – Кто велел дворнику Айпеку выбросить холсты в мусорку, дал ему пятьсот рублей… Дал?

– Дал, чтобы он дядины картины аккуратно вынес на двор и сторожил до утра, а ты, значит, воспользовалась его отлучкой и уволокла к себе в конуру. Картины мне по наследству достались, дядька мой – как отец родной. А не отдашь, пойду в полицию и напишу заявление, что ты нас обокрала, да еще продала ворованное за границу. – И достает из кармана газету!

Исполненный решимости, непоколебимый, Вован застыл передо мной, раздувая ноздри. Прямо не верилось, что это мой Вовка-морковка, простая душа – блефует, угрожает… А я смотрю на него – и у меня такое чувство, будто у меня в бане украли одежду. И я не знаю – то ли мне у банщика просить лишнюю простыню, то ли звонить родственникам, то ли самой у кого-нибудь украсть.

– Картину продала, – продолжает он – ангел возмездия, пришедший исполнить волю Вселенной, – а где мои деньги?

Тут, как в “Ревизоре”, появляется Федор – заросший, в грязном комбинезоне, в каске, с огромным рюкзаком, обветренный, морда красная – и застает вышеописанную картину.

– А это еще кто? – спрашивает он хриплым голосом простуженным.

– Друг моего детства – Вован. А это муж мой, спелеолог Федя, еще немного, и он соорудит кадастр всех пещер планеты, – с гордостью говорю я. – Знаешь, Вов, что такое “кадастр”?

– Нет, – признался Вовка. – Зато я знаю, что такое отчуждение собственности, статья 158: срок лишения свободы до пяти лет. В лучшем случае! – обратился он к Федору. – Я человек принципа и никогда никому ничего не спускаю. И знаете, что еще? Я напишу в прокуратуру, что у моего дяди Илюши там были не только картины.

– Приехали! – Федор скинул рюкзак.

Кому, как не мне, прекрасно знать, что Федька порою бывает дик и порывист: я испугалась, что он сейчас спустит моего друга с лестницы, поэтому заслонила его, как это обычно делала в детстве. Он был тихоня с вечным насморком, рос без отца, родился восьмимесячный, и Берта говорила Сонечке, что “мамэ Илюшиного племянника – женщина с трудной судьбой”. Он и теперь шмыгал носом, меча громы и молнии, а носоглотка по-прежнему неспокойная, наверняка и горло красное…

Однако я плохо знала Федора.