Три страны света

— Стой! — кричит он извозчику. Извозчик остановил свою клячу.

Кирпичов спрыгнул с дрожек, вошел на двор и поднялся по темной, грязной и узкой лестнице в самый верх. Долго стучался он в единственную дверь чердака, наконец послышался стук ключей, запоров, задвижек.

— Кто стучит? — спросил из-за дверей испуганный и угрюмый голос.

— Я… Кирпичов… я, душенька! — отвечал Кирпичов.

Однако долго еще не отворялись двери, так что Кирпичов рассердился и закричал:

— Отворяй, не то выломлю!

Задвижка щелкнула: высокая, сухая и мрачная фигура появилась на пороге со свечой.

— Насилу-то! — воскликнул Кирпичов ласково и принялся обнимать персиянина, который с угрюмой важностью подставил ему свои впалые, желтые, колючие щеки и глубокомысленно произнес:

— Здоров?

— Здоров, Здоров! А ты как? — спросил Кирпичов, входя в нечистую и совершенно пустую комнату.

Персиянин ничего не отвечал; он усердно трудился, запирая замки и задвижки у дверей.

Кирпичов ударил его по плечу и сказал:

— Эх, Кахарушка, как закупориваешься! знать, много тут?

Он подмигнул и щелкнул по своему карману. Персиянин замотал головой.

— Ну, что таишь от меня! я ведь не украду.

— Зачем красть, ты мой наследник! — протяжно произнес персиянин. — Умница, умница! Больше не сердишься?

— Не сержусь, не сержусь! — отвечал Кирпичов.

Хотя он считал персиянина большим дураком, однакож персиянин тотчас взял у него свой маленький капитал, как только пошли первые слухи о расстройстве дел Кирпичова. Кирпичов страшно рассердился, и с той поры уже более двух лет они не виделись. Теперь шла мировая.

— Ты мой наследник, — повторил персиянин. Кирпичов кинулся обнимать его и, целуя ошеломленного азиатца, растроганным голосом говорил:

— Ах ты, моя душенька Кахарушка, ты мой друг; ты один по-прежнему меня любишь… а то все…

Он отчаянно махнул рукой; голос его задрожал, и, чтоб скрыть волнение, он принужденно кашлянул.

Персиянин повел его в другую комнату, также грязную и пустую; только старый персидский ковер разостлан был на полу у печки, и на нем валялись засаленные кожаные подушки.

— Садись! — сказал персиянин, указывая Кирпичову на ковер и ставя на пол свечу.

Кирпичов бросал кругом взгляды, выражавшие его глубокое презрение к убранству комнаты. Однакож он сел на ковер и, заложив по-турецки ноги, сказал:

— Вот за то тебя люблю, хаджи, что ты умеешь жить. Ну, на что все эти диваны, стулья, кресла? То ли дело ковер! и сидеть ловко и лечь можно!

И Кирпичов лег.

Много говорил он о своих делах, говорил горячо. Персиянин сидел неподвижно против него и, казалось, внимательно слушал. Но вдруг странная улыбка показалась на его губах; он манил кого-то к себе, шевелил губами и снова впадал в неподвижность.

— Ну, а скажи-ка мне, Кахар, хочешь ли ты быть богачом? — спросил Кирпичов.

Мрачное лицо персиянина передернулось, черные огромные зрачки на желтых белках забегали. Он оскалил зубы.

— Хочешь? — повторил Кирпичов.

Персиянин закивал головой, Кирпичов придвинулся ближе к нему и таинственно сказал:

— Так и быть, по старой дружбе, я тебя возьму к себе в долю!

Лицо персиянина опять стало неподвижно.

— Слушай, хаджи Кахар, мне нужен капитал, я уплачу долги, книг у меня вдвое больше… — какой вдвое! вчетверо, чем долгу! Мы опять откроем торговлю, я издам сочинение одного известного сочинителя… уж такого известного, что я тебе скажу, душенька! Уж все слажено, только печатай теперь… Оно нам принесет чистого барыша тридцать тысяч!

И Кирпичов торжественно посмотрел на персиянина. Но в лице азиатца было полное равнодушие.

— Да это что! а вот я устрою контору по тяжебным делам, понимаешь? от господ иногородних буду получать дела и процессы! да хоть бы у тебя… чего лучше? вот твое наследство, ей-богу, выхлопочу! ты получишь его! где бумаги? покажи!

Персиянин ничего не слыхал, он глядел на одну точку. Кирпичов продолжал:

— Ну, где же бумаги по наследству, а? да мы просто миллионеры будем! Я еще покажу, что такое Василий Матвеич! Меня все теперь чернят, дурными слухами подрывают доверие ко мне, на порог дома меня не пускают, как будто я уже нищий и прошу у них хлеба! И все те люди, которых я кормил, поил! Ты понимаешь ли, как мне больно видеть такую неблагодарность! И разве я уж такой дурной человек, разве я чужие деньги прожил?..

Голос Кирпичова дрожал; тоска начала подступать к его сердцу, и, как часто случалось с ним в последнее время, он впал в совершенное отчаяние, начал стонать, жаловаться, плакать…

— А мои дети, — говорил он, упав в подушку лицом и зарыдав, — что с ними будет? неужели им придется жить по чужим людям, быть приказчиками?

(Кирпичов знал, каково быть приказчиком.)

— Господи! если б деньги! деньги… да я застрелюсь, если не достану денег!

Тупые черные глаза персиянина, хлопая веками, с испугом устремились на Кирпичова, в котором припадок малодушия все усиливался. Он клялся, что убьет себя, и вдруг кинулся к окну. Лицо неподвижного персиянина выразило ужас. Он быстро удержал Кирпичова и сказал:

— Не плачь! хочешь, я…

— Денег? а? денег? — весь задрожав, перебил Кирпичов.