Три судьбы

Мотор закашлял, зафыркал – но фырканье не сменилось положенным ровным гудением.

«Ничего, – сказал он себе, – ты ведь знал, что именно так и произойдет, правда?» Смешно было ожидать, что «Нива» заведется сразу. Двое суток стояла в промерзшем сарае, конечно, она не хочет заводиться. Но это ж не какая-нибудь нежная капризуля, это ж «Нива», рабочая лошадка. Давай, давай, милая… Вторая попытка также не увенчалась успехом. Похлопав по приборной панели, действительно, как будто лошадь успокаивал, он вытянул рычажок подсоса… Ну, давай, моя хорошая, не подведи…

Когда мотор, наконец, загудел, Гест откинулся назад, посмотрел перед собой расслабленно – хотя отдыхать было рано, ох, рано – и тут заметил, что пальцы дрожат. По спине тоже пробежала волна дрожи, потом еще одна.

Очень хотелось сразу включить печку, но он сдержался, твердя себе, что дрожь наверняка нервная, не мог он замерзнуть! Двигался же непрерывно, да еще как двигался.

И все же, когда из автомобильной печки хлынул теплый воздух, почувствовал себя словно в другом мире. Или это он сам становится… другим? Был Валентин Гест, стал Леонид Седов.

Он даже в зеркало заднего вида посмотрелся. Лицо действительно стало как будто посторонним. Скулы заострились, щеки немного впали, губы и подбородок очертились резче. Наверное, от усталости. Ладно, можно еще немного посидеть, прикрыв глаза и медленно, глубоко дыша. Чтобы выгнать наконец воспоминание о темной ледяной воде, о Джое, о Леле…

* * *

Опомнился он через несколько минут. Часы на приборной панели подсказали, что несколько – это чуть не двадцать. Многовато. Почти испугался: что это я сижу-то? Тупо, бездумно, глядя сквозь ветровое стекло на небо, которое скоро начнет светлеть. Вспомнил, что замерзающие в буран люди чувствуют себя именно так: тепло, безмятежно, сонно… Но он ведь не замерз! Плыть пришлось недолго (это лишь показалось, что вечность), термобелье под гидрокостюмом защищало от холода отлично. Пока шел к машине, и вовсе разогрелся, даже жарко стало. Только внутри все еще что-то колотилось, дрожало как будто. Но это просто адреналин. В движении люди не замерзают!

Двигаться нужно, двигаться.

С сожалением стащил куртку – легкая, мягкая, теплая. Жалко было ее выбрасывать. Тщательно осмотрел одежку – никаких опознавательных знаков. Только в кармане швейцарский нож, подчеркнуто безликий, но не новый, купленный на блошином рынке. Щурясь, спорол с курточной подкладки фирменные ярлычки, под воротником и на внутреннем боковом шве. Усмехнулся – зачем? Куртка и куртка. Видно, что недешевая, но мало ли таких?

Морщась, содрал с себя гидрокостюм, протер спиртовыми салфетками, сунул, свернув плотно, в пакет, а тот – под сиденье. Выкинуть можно будет потом. Уже в Европе. Внутри костюма оставалась, разумеется, его ДНК, но заботиться еще и об этом было бы, пожалуй, уже чересчур. Да и не получится у него избавиться от костюма по всем правилам.

Посидел еще. Довольно долго на самом деле – наслаждался. Теплом, покоем… свободой. Когда он в последний раз чувствовал себя таким свободным?

Пора. Самолет ждать не будет.

Вырулил из сарая на полянку, с нее – на ближайшую дорогу, зажмурился на мгновение – вперед!

И минут через десять угодил в затор. Не в смысле пробки. Откуда тут пробки? Третьестепенная дорога, глухомань, короче. Кривые обочины, асфальт, чьи лучшие времена давно прошли.

И все-таки – затор. Поперек серой асфальтовой полосы вальяжно разлеглась здоровенная ветка – ни пройти, ни проехать. То есть пройти-то можно, но ему нужно ехать!

Гест вылез из машины, поглядел на преграду. Кряхтя и матерясь, вцепился в крошащуюся под пальцами кору, потащил. Ветка была не слишком тяжелая, но разлапистая, она упиралась, цеплялась за асфальт, мешая себя тащить. Наверное, лежать на дороге ей нравилось больше, чем в окрестных сугробах, покрытых корочкой наста.

Наконец можно было ехать.

Ветки – не такие большие, но все же мешающие – попадались довольно часто. Нет добра без худа, переиначил он мысленно пословицу. Ветер, принесший такую полезную для него метель, наломал по пути изрядно дров. То и дело приходилось останавливаться, освобождать дорогу, опять трогаться – для того, чтобы вскоре, не успев даже толком разогнаться, уткнуться в очередную преграду.

Когда подъехал к Светогорску, уже посветлело. К пункту пропуска змеилась очередь. Довольно длинная, машин тридцать. Он-то рассчитывал, что будет не больше десятка. Куда их всех воскресным утром понесло? Но с этим ничего поделать было уж точно нельзя. Оставалось лишь откинуться на неудобный подголовник и попытаться еще раз вспомнить то волшебное ощущение покоя и свободы!

И – Алю. Он запрещал себе даже думать о ней, как будто сглазить боялся. Но теперь-то – можно?