Три тополя

Рулем зацепленный за стальное перильце, задним колесом в щели по самую ось, на плотине торчал вздыбленный велосипед Капустина: проржавевший, с выцветшими ленточками, которые он когда-то вплел в спицы колес, номер сорван, повыбиты и спицы, ободрано седло. Машина сухая, пыльная, ее не могли поднять со дна водолазы. Чтобы бросить на плотине неприглядную, как со свалки, машину — такого здесь не бывало, и страсти накалялись. Шлюзовские — среди них и старший Прокимнов, и Яков Воронок — допытывались, чья машина, пришлые поднимали деревню на смех. Люди сгрудились, поневоле задевая друг друга. А любая драка на открытой, в метр шириной, плотине не кончилась бы добром. «Уделали плотину! — поддакивал Воронок диспетчеру, но весело, с готовностью подмигнуть и пришлым: кто знает, из чьего сосуда прольется нынче на него благодать! — Скоро мотоциклами начнете по ней шастать!..» — «Жаль, „Москвич“ не пройдет, — огрызнулся кто-то из толпы. — Я бы газанул! Ну и плотина у вас». Клева не было с утра, недовольство одолевало рыбаков, толкало к ссоре. «Ты и такой плотины отродясь не видал, злыдень!» — обиделся Прокимнов. «Не то что повидал, строил их, деревня: Днепрогэс и под Волгоградом». — «И мотай под Волгоград, чего к нам наладился!» — Прокимнов рванулся, навис темным лицом над низкорослым человеком с дергающейся щекой, но и тот нехорошо ощерился: «Ты мне свет не засти, и не таких черных видал!» Он не знал прозвища диспетчера «Черный», в цель попал случайно, с ногами в душу залез, а ничего не поделаешь, — здесь, над ревущей водой, никто из шлюзовских на драку не поддастся, это закон и выучка, молодой не кинется, а старик и подавно. Не только ярость — боль отпечаталась на лице Прокимнова и отозвалась в Капустине невольным состраданием. Почуяв, что их верх, пришлые стали злым словом пригибать шлюзовских пониже, ругать браконьерами, клясть за то, что с самой весны сетью испортили рыбалку в «тихой». И этот камень, брошенный сослепу, попал в цель, старику надо было что-то сделать, чтобы не взвыть. «Не ваша, говорите, машина? — спросил он напоследок с усталой решимостью. — И у нас такие не водятся, мы свои знаем. — Все молчали. — И кто привел, не знаете?» Он освободил руль и выдернул колесо из щели. «Твоя старуха привела, — съязвил кто-то. — Чтоб тебе домой умотать!»

Диспетчер поднимал в руках велосипед, напоследок потряс им над головой — он глухо задребезжал застоявшимся, ржавым железом — и бросил вниз, за корму баржи. Несколько секунд бугристый поток нес машину на себе, приноравливаясь, прихватывая поудобнее, разворачивая то рулем вверх, то колесами, и она исчезла.

Капустин остался один. Сброшенный велосипед отменил его рыбалку; почудилось, рыба вовсе ушла и не сегодня вернется, темное ложе реки занято ржавым велосипедом, течение вертит и вертит колеса, распугивая рыб. Грусть коснулась Алексея еще на горе: пойма выкошена, сено сложено в округлые стожки, их много, особенно много по обильному травами году, в обнаженных лугах сквозит знакомая с детства печаль, первое, еще в глубинах лета, обещание осени, внезапная пустота, будто небо и земля разомкнулись принужденно, сиротски, небо устремилось выше, а земля притихла, страдая болью, голизной, еще не приноровясь к ней. Теперь всякий день покатится к осени, в знойном, неподвижном летнем дне откроется что-то прощальное, чему и слова не найдешь: ровные стожки на пойме — это уже зимний запас, самый первый, до зерна, до картофеля, до белого груздя, даже и до дров, для которых, пока не убран хлеб, не допроситься машины. И Цыганка вспомнилась виновато, представился мокрый, в облетающих листьях сад, гора сбитой, с грехом пополам собранной антоновки в амбарчике, корзины, наполненные на треть, — больше Цыганке не поднять. Мысль скоро оставила родной дом, скользнула к ферме, к Саше Вязовкиной, которая долго еще будет перебегать плотину под холодными дождями, потом скотину перевезут в деревню, дороги Саши укоротятся, пролягут в грязи, в ночных, никем еще не хоженных сугробах.

Она оставила велосипед на плотине: Капустин видел на руле и на раме не темные пальцы ее свекра, а заботливые руки Саши, видел, как она ведет машину по доскам. Но зачем Саша бросила ее?..

Он думал об этом и ночью, спускаясь к реке под ворчливое громыхание грозы и заряды ветра, которые прогнали из амбарчика Катю. Перейдя безлюдную плотину и укрывшись под каменным устоем, Капустин слушал не гул падающей воды, а ее близкие шорохи, тихие всплески обратного течения у берега, ощущал прохладное дыхание реки и в какую-то минуту, ничем не отличимую от других, словно внушенную, назначенную ему, забросил снасть недалеко, не дал блесне глубоко погрузиться; сразу повел ее обратно, и у самого берега ударил судак. Растерявшись, Капустин не подсек его, а выбросил на камни и сам упал на колени, суматошно, как новичок, отталкивая его от воды и стараясь ухватить. Уже схваченный под жабры, судак резкими, изгибистыми рывками пытался выломиться из пальцев, и Капустин унес его подальше от воды.