Три тополя

— Не наша это гроза, ее и Рязань не увидит, — сказала Цыганка уверенно. — На Серпухов пойдет, на Калугу. Бывало, земля в трещинах, колос пустой, бога молишь, чтоб ее к нам повернуло, и все напрасно. Наш дождь из гнилого угла, зарядит — не рада будешь.

— Алеша и не отдохнул, обещал не ходить ночь…

— Ему эти дни все неудача, а вечером места не нашел. Ты не смотри, что он взрослый, рыбак до гроба — мальчишка обидчивый. Митька таскает, а ему не идет.

Старуха впустила Катю на летнюю половину, под старой медной люстрой вспыхнула стосвечовая лампа, и Цыганка принялась рассказывать невестке об их стране, о старых лугах, о гнилом угле, ведавшем дождями и непогодой, о щедром нынешнем половодье и высокой траве, о том, что все идет к хорошему хлебу. За сухой стеной робко всхрапывала Паша, раздалось машинное хриплое приготовление часов к бою — они отмерили час пополуночи.

— Ты ложись, а я с тобой посижу, — сказала Цыганка. — Вижу, тебе наша жизнь интересна.

Катя сбросила халат, осталась в низко лежащих на бедрах трусиках и вдруг, вспомнив о шести темных окнах горницы, хотя и закрытых вполовину крахмальными занавесками, шмыгнула под простыню.

— Ты совсем девчонка: еще ты родами не мучилась, не ломало тебя…

Катя жмурила не защищенные очками глаза и радовалась свету, старухе, присевшей в ногах, под выключателем, бегству из темноты, из чужого, без Алеши, амбарчика.

Громыхнуло ближе. Цыганка сказала, что лучше погасить свет, дождя не будет, а молния может на грех залететь, так бывает при сухой, синей, как ее назвала старуха, грозе. Несколько мгновений темнота казалась кромешной, потом посветлело, проступили окна, все стало различимо, старуха, умащиваясь, уперлась рукой в голень Кати и внезапно провела ладонью по простыне с нерешительной, словно случайной лаской.

— Я старше Алеши, — сказала Катя. — Слыхали?

— Чего там рядиться! — легко откликнулась старуха. — И мой командир на три года меня моложе был. Ты года ваши вместе сложи, и разделите поровну, по любви. Позволила бы я своему, он на руках меня носил бы.

Говорила старуха, — ей ли хвалиться давней пылкой любовью? — но Катя не почувствовала неловкости; ночные сумерки, живая тяжесть в ногах Кати, простота тона сравняли их на короткое время.

— Он в каком звании был? — спросила Катя.

— До погонов он не дожил. Скажи ему кто, что погоны вернутся, руки не подал бы.

— Он полком командовал?

Старуха рассмеялась:

— Легкий у вас нынче счет на полки да на дивизии. Ротой! Ротой труднее всего командовать. — Она повременила, не удивится ли Катя, но та молчала. — Я когда паспорт в Уссурийске выправляла, три года себе урезала, спасибо, Паша справки не дала, а то бы в ней рождение написали. Пришли мы в загс веселые, а кому и верить, как не веселым! Так и сравнялась я с Федей по бумагам, а теперь он и вовсе молоденький, на веки вечные, в сыновья мне… Я старела, а он, упрямый, нет!

— А у нас разница шесть лет. Алеша матери сказал, что четыре, не хотел огорчать, а на самом деле не четыре — шесть.

О женитьбе Капустин телеграфировал матери в канун свадьбы.

Она примчалась встревоженная, с ног сбитая крутостью, непоправимостью случившегося, и Катю приняла сразу как неизбежность. «Любишь ее?» — спросила она, оставшись наедине с сыном. Он медлил с ответом, мешал другой, давний разговор с матерью, в котором он был жалок и беспомощен, и, чего-то испугавшись, снова заговорила мать: «Ты привяжешься и не бросишь, будешь верным мужем, как твой отец». Говорила неспокойно, хотела для него счастья полного, безоглядного, каким было ее короткое, разбитое войной счастье. «Она хорошая», — сдержанно сказал Капустин. «Вижу, что хорошая. Чистая, славная женщина — это счастье, Алеша. И любит тебя, любит так, как другая, может, и не полюбит, как не всякий способен…» — «Чем же я так не удался, что другие не полюбят?» — «Ты серьезный, тебе дурочка, вертихвостка красивая прискучит. О чем тебе с ней толковать, она, может, и книги не раскрыла, а у Кати вон сколько их…» — «Катя старше меня». — «Она говорила, а что-то мне не верится, Алеша. Ладная такая девчоночка. Я подумала, шутит, испытывает свекровь. — Мать заговаривала его, лечила от старой раны, чуяла, что не все еще зарубцевалось, живы еще боль и обида. — Катя, видно, много читает, смолоду при очках». — «Она с детства в них, — усмехнулся он напрасным усилиям матери. — Когда еще азбуки не знала». Ему бы осчастливить мать тем, что Катя досталась ему девушкой, неловкой, напуганной предстоящим, но как сказать о таком, он не знал…

— Вот как они обманывать меня приноровились! — усмехнулась Цыганка. — Маша сказала: невестка наша то ли на год старше, то ли ровня.

— Видите! Значит, огорчилась, не по ней это было: ведь шесть, не четыре!

— Затвердила: шесть! шесть! — прикрикнула Цыганка. — Молоденькая ты, а родишь, еще помолодеешь. — Катя вздрогнула, не отозвалась, она не готова была к такому повороту. — Ничто так бабу не красит.

— Вам, наверное, курить хочется, — сказала Катя, пряча смятение. — Курите!