Три тополя

Теперь в темноте прошлого и не найдешь пальцами больной рубец, но, верно, началось это в пору его армейской службы. Мать опоздала проводить его, вернее, грузовик с новобранцами отъехал до назначенного времени, они уже подкатили к околице, когда в глубине улицы показалась мать, пробежала мимо толпы и бросилась за машиной. Бежала в калошах — прямо с фермы, — потом потеряла или сбросила их, чтобы легче бежать, вязаные носки светло и жалобно замелькали по мокрой, черной дороге. На бегу махала поднятыми руками, просила подождать, и Сергей ударил было по кабине, но Зина задержала его руку, сказала, чтобы не дурил, не маленький, не на войну едет, а мать могла бы и загодя прийти, как другие люди. Сергей жалел мать, и было горько, что напоследок не постоял рядышком, не почувствовал, как она прижмется скуластеньким, твердым лицом к его груди, и он услышит через рубаху удары крови в ее плоском, с жилкой виске и хрипловатый, нежный голос: «Серега… Серега. Был один мужик в избе и того взяли…» Машина свернула за окраинную избу, — дорога крылом огибала село, сходила в приглубый яр, — мать осталась где-то на весеннем раздорожье, и Сергей притих, а перед глазами были ее маленькие ноги в намокших носках, — будто он видел, как она подбирает калоши в дорожной грязи и, поникшая, возвращается на ферму.

Потом пришло письмо от Зины, что мать ругалась, зачем рано уехали, могли задержать машину, а не захотели: пусть мол, мать, как коза драная, бежит всем ка потеху. Зина жаловалась, что мать бросила избу и хозяйство ей на руки, а у Зины и своих дел хватает — от весны до осени почта обслуживает и все Заречье, писем навалом, мешками, другие матери сыновей не забывают, шлют и письма, и посылки, и денежные переводы. Тогда еще Зина служила на почте, при письмах и маленьком коммутаторе. Сергей привыкал слушать сестрины жалобы и отвыкал от Евдокии. Никогда не ссорился, а теперь за тысячи километров будто разошлись с матерью, недовольные друг другом. Скоро в письмах сестры стали пропадать и приветы от матери и не диво, если что ни письмо, то жалоба на Евдокию. Много грехов оказалось на ней: сутками в избе не увидишь, все при коровах; со стороны глянуть, никто так за дело не убивается, как она; сама ведь не старая, а руки хуже, чем у Маши Шутовой, покручи черные; ты и сам помнишь, прежде в избе страх как чисто бывало, все сама перестирает, хоть ночью, занавески месяца не провисят, и те с окон поснимает, а к вечеру они обратно красивые, окна веселые, в глухую темень нашу избу с другой не спутаешь. Бывало, и ее, Зинкино, прихватит, отбелит, накрахмалит, все утюгом пройдет: как невесту вырядит дочку. Теперь избу забросила, все вроде бы о народном добре болеет, убивается за него, а на деле по-другому вышло, сказать стыдно. В области решили прикупить у колхозников личных коров, общественное стадо поднять и руки людям освободить, пусть к культуре тянутся, к книжке, от навоза в сторону. И не за так, не даром скотину отдаешь, а за деньги, в рассрочку. Ждали, что Евдокия первой поведет, а она, хоть убей, уперлась: трое таких баб во всем селе нашлось и самая непокорная Евдокия. Зачинщица, других взбаламутила. И обратно, вроде она за общее дело страдает; крик подняла, что трава плохая, большому стаду кормов не хватит, по такому лету и наличного стада не прокормишь; при усадьбе любой хозяин досмотрит, всякий куст придорожный обкосит, баба своим куском поделится, а сгонят весь скот на ферму — к весне, мол, не миновать сердечным шлеи под брюхо. Начальство ругается, только и слышишь свою фамилию на коммутаторе, со стыда пропадешь, отцову фамилию опозорила; с ног валится, ночами Ласточку пасет, на последнее у людей сено покупает, старое и на корню, в запас на зиму; а яблоки гноит, третий год яблоки ужас как родят, люди большие деньги берут — и сами в город везут и заготовителям сдают, — яблоко в цене, а Евдокия нет и нет: не стану торговать, и все, хочешь — сама вези! Выходит, простая колхозница базаром запачкается, а секретарю сельсовета можно, Зинку и в грязь не жалко, только бы самой базаром не замараться; смотреть больно, берут наши яблоки, берут, кому не лень, всякому раздает, полезай и рви; тут командированные мелиораторы недельку у нас пожили, она им в ящиках шлет, а они нам — шиш. Зина с мужем немного яблок спасли от Евдокии, продали, слава богу, и ему в часть послали.

Вспомнил Сергей и то, как зимой в центральной газете попало ему на глаза название родного села и соседних — знакомых и незнакомых деревень, — все Рязанщина, а разговор шел об ошибках руководства, как просчитались с кормами и пришлось гнать скотину, какую в соседние области, какую под нож, покуда она совсем веса не потеряла. Верно, и Евдокия читала эту статью, но попрекать никого не стала, не заикнулась и Сергею, и он смолчал, чего без нужды виниться — не он же коров закупал! День-другой донимала неловкость перед матерью, но и это виноватое чувство, невысказанное, загнанное внутрь, принесло только новое отдаление.