Три товарища

Кроме Ленца и Кестера здесь были Браумюллер и Грау. Тео Браумюллер, человек с загорелой, медноцветной плешью, примостившись на спинке дивана, восторженно разглядывал фотографическую коллекцию Готтфрида. Гонщик одной автомобильной фирмы, он уже давно дружил с Кестером. Шестого числа ему предстояло участвовать в гонке, на которую Отто записал «Карла».

Грузный, расплывшийся и довольно сильно подвыпивший Фердинанд Грау сидел за столом. Он сгреб меня своей здоровенной лапой и прижал к себе.

— Робби, — пробасил он, — ты-то зачем здесь, среди нас — потерянных людей? Нечего тебе тут делать. Уходи отсюда! Спасайся! Ты еще не погиб!

Я посмотрел на Ленца. Он подмигнул мне.

— Фердинанд здорово наклюкался. Уже второй день он пропивает чью-то дорогую покойницу. Продал ее портрет и сразу получил гонорар.

Фердинанд Грау был художником. Он давно околел бы с голода, если бы не его особая специализация: по заказам благочестивых родственников он писал с фотографий умерших замечательные по сходству портреты. Этим он жил, и совсем неплохо. Но его отличные пейзажи не покупал никто. Может, поэтому в словах Фердинанда всегда слышался оттенок пессимизма.

— На сей раз, Робби, это был владелец трактира, — сказал он. — Трактирщик, который получил наследство от тетки, торговавшей оливковым маслом и уксусом. — Его передернуло. — Просто ужасно!

— Послушай, Фердинанд, — вмешался Ленц, — зачем такие сильные выражения? Разве тебя не кормит самое прекрасное из человеческих качеств — благочестие?

— Ерунда! — возразил Грау. — Кормлюсь я за счет того, что у людей иногда пробуждается сознание собственной вины. А благочестие — это как раз и есть сознание своей вины. Человеку хочется оправдаться перед самим собой за то, что он причинил или пожелал тому или другому дорогому покойнику. — Он медленно провел ладонью по разгоряченному лицу. — Ты и не подозреваешь, сколько раз мой трактирщик желал своей тетушке сыграть в ящик. Зато теперь он заказывает ее портрет в самых изысканных тонах и вешает этот портрет над диваном. Так она ему больше нравится. Благочестие! Обычно человек вспоминает о своих добрых свойствах, когда уже слишком поздно. Но он все равно растроган — вот, мол, каким благородным мог бы я быть. Он умилен, кажется себе добродетельным. Добродетель, доброта, благородство, — он махнул своей огромной ручищей, — пусть все это будет у других. Тогда их легче обвести вокруг пальца.

Ленц усмехнулся.

— Ты расшатываешь устои человеческого общества, Фердинанд!

— Стяжательство, страх и продажность — вот устои человеческого общества, — ответил Грау. — Человек зол, но он любит добро… когда его творят другие… — Он протянул Ленцу свой стакан. — Вот, а теперь налей мне и перестань болтать. Дай и другим вставить словечко.

Я перелез через диван к Кестеру. Меня внезапно осенило.

— Отто, сделай мне одолжение. Завтра вечером мне понадобится «кадиллак».

Браумюллер оторвался от фотографии почти совсем обнаженной креольской танцовщицы, которую уже давно и усердно сверлил взглядом.

— Ты что — научился поворачивать направо и налево? До сих пор мне казалось, что ты можешь ехать только прямо, да и то если кто-то ведет машину вместо тебя.

— Ты, Тео, помалкивай, — возразил я. — На гонках шестого числа мы сделаем из тебя котлету.

От хохота Браумюллер начал кудахтать.

— Так как же, Отто? — взволнованно спросил я.

— Машина не застрахована, Робби, — сказал Кестер.

— Я буду ползти, как улитка, и сигналить, как междугородный автобус. Проеду всего лишь несколько километров по городу.

Полуприкрыв глаза, Отто улыбнулся.

— Ладно, Робби, изволь.

— Скажи, а машина тебе понадобилась к новому галстуку, не так ли? — спросил подошедший к нам Ленц.

— Заткнись, — сказал я и отодвинул его.

Он не отставал.

— Ну-ка, детка, покажи галстучек! — Он потрогал шелк галстука. — Великолепно. Наш ребеночек в роли жиголо — наемного танцора. Ты, видать, собрался на смотрины.

— Сегодня тебе меня не обидеть. Молчал бы! Тоже мне фокусник-трансформатор!

Фердинанд Грау поднял голову.

— Говоришь, собрался на смотрины? А почему бы и нет! — Он заметно оживился. — Так и сделай, Робби. Это тебе вполне подходит. Для любви нужна известная наивность. Она тебе свойственна. Сохрани ее и впредь. Это поистине дар Божий. А лишишься его — никогда не вернешь.

— Не принимай это слишком близко к сердцу, — ухмыльнулся Ленц. — Родиться дураком не позор. А вот умереть дураком — стыдно.

— Ни слова больше, Готтфрид. — Движением своей могучей руки Грау отмел его в сторону. — Не о тебе разговор, несчастный романтик с задворок. О тебе никто не пожалеет.

— Валяй, Фердинанд, выговорись, — сказал Ленц. — Выговориться — значит облегчить свою душу.

— Ты вообще лодырь, — заявил Грау. — Да еще высокопарный.

— Все мы такие, — улыбнулся Ленц. — Все живем в долг и питаемся иллюзиями.