Три товарища и другие романы

Он шатаясь встает, бежит. Я не отстаю. Нам необходимо перебраться через живую изгородь, она выше нас. Кропп хватается за ветки, я берусь за его ногу, он вскрикивает, я толкаю его вверх, и он перелетает на ту сторону. Одним прыжком я следую за ним и падаю в пруд, расположенный прямо за изгородью.

Лица у нас в ряске и иле, однако укрытие хорошее. Поэтому мы заходим в воду по шею. Когда слышится вой, ныряем с головой.

Так мы проделываем раз десять, и мне становится невмоготу. Альберт тоже стонет:

— Давай выбираться отсюда, иначе я просто рухну и утону.

— Куда тебя ранило? — спрашиваю я.

— По-моему, возле колена.

— Бежать можешь?

— Пожалуй…

— Тогда вперед…

Мы добегаем до придорожного кювета, мчимся, пригнувшись, по нему. Огонь следует за нами. Дорога ведет к артиллерийскому складу. Если он взлетит на воздух, от нас даже пуговицы не останется. Поэтому мы меняем план, сворачиваем, бежим через поле.

Альберт замедляет шаги.

— Ты беги, а я догоню, — говорит он и падает.

Я хватаю его за плечо, поднимаю, трясу.

— Держись, Альберт, если ляжешь, то уже не встанешь. Давай, обопрись на меня.

Наконец мы добираемся до маленького блиндажа. Кропп валится наземь, я его перевязываю. Пуля прошла немного выше колена. Затем осматриваю себя. Брюки в крови, рукав тоже. Альберт бинтует мои раны. Нога у него уже не двигается, и мы оба диву даемся, как вообще сумели дотянуть досюда. Спасибо страху, мы бы и без ног бежали, на культяпках.

Я еще кое-как способен ползти и окриком останавливаю проезжающую мимо повозку, которая подбирает нас. Повозка полна раненых. Здесь же ефрейтор-санитар, он первым делом вгоняет нам в грудь уколы от столбняка…

В полевом лазарете мы устраиваемся рядом. Нам дают жиденький суп, который мы хлебаем с жадностью и отвращением — хоть и привыкли к лучшим временам, но голод не тетка.

— Теперь домой поедешь, Альберт, — говорю я.

— Надеюсь, — отвечает он. — Знать бы только, что там у меня.

Боли усиливаются. Раны под бинтами горят огнем. Мы без конца пьем воду, стакан за стаканом.

— Насколько моя рана выше колена? — спрашивает Кропп.

— Как минимум сантиметров на десять, Альберт, — отвечаю я. На самом деле сантиметра на три.

— Я вот что решил, — помолчав, говорит он, — если мне хоть что-нибудь ампутируют, покончу с собой. Не желаю быть калекой.

Так мы лежим со своими мыслями и ждем.

Вечером — на вивисекцию. Я испуганно прикидываю, что делать; известно ведь, доктора в полевых лазаретах горазды ампутировать. При большом наплыве это проще, чем сложная штопка. Мне вспоминается Кеммерих. Ни за что не дам себя хлороформировать, пусть даже придется проломить башку одному-другому.

Пока все благополучно. Врач копается в ране, так что у меня в глазах чернеет.

— Не прикидывайтесь! — прикрикивает он и кромсает дальше. В ярком свете инструменты взблескивают, как злобное зверье. Боль невыносимая. Двое санитаров крепко держат меня за руки, но я высвобождаю одну и как раз примериваюсь врезать хирургу по очкам, когда он, вовремя заметив, отскакивает назад и яростно кричит:

— Хлороформируйте парня!

Тут я успокаиваюсь:

— Извините, господин доктор, я не стану дергаться, только не надо хлороформа.

— Ладно, — каркает он и снова берется за инструменты. Это светловолосый малый лет тридцати, не старше, со студенческими шрамами на лице, в омерзительных золотых очках. Я понимаю: теперь он мучает меня нарочно, копается в ране и нет-нет бросает на меня взгляд поверх очков. Мои ладони судорожно стискивают рукоятки, я скорее сдохну, но он не услышит от меня ни звука.

Он извлек осколок, кидает его мне. Видимо, удовлетворен моим поведением, потому что сейчас тщательно накладывает лубки и говорит:

— Завтра поедете домой.

Потом меня гипсуют. Вернувшись к Кроппу, я рассказываю ему, что, наверно, уже завтра придет санитарный поезд.

— Надо потолковать с фельдшером, чтобы остаться вместе, Альберт.

Мне удается сказать фельдшеру несколько нужных слов и вручить две сигары с опоясками из моих запасов. Он нюхает их, спрашивает:

— А у тебя есть еще?

— Найдутся, — отвечаю я, — и у моего товарища тоже. — Показываю на Кроппа. — Мы оба с удовольствием передадим их вам из окна поезда.

Он, конечно, смекает, еще раз нюхает и говорит:

— Заметано.

Ночью мы не смыкаем глаз. У нас в палате умирает семь человек. Один целый час высоким надломленным тенором распевает хоралы, потом начинает хрипеть. Другой умудряется вылезти из койки и доползти до окна. И лежит там, словно напоследок хотел поглядеть на улицу.

* * *

Наши носилки стоят на вокзале. Ждем санпоезда. Идет дождь, а вокзал без навеса. Одеяла тонкие. Ждем уже два часа.

Фельдшер опекает нас как родная мать. Хотя мне очень плохо, я не забываю про наш план. Невзначай показываю ему сверточки и выдаю одну сигару в качестве задатка. За это фельдшер укрывает нас брезентом.

— Альберт, дружище, — вспоминаю я, — наша кровать с пологом и котенок…

— И клубные кресла, — добавляет он.

Да, клубные кресла из красного плюша. Вечерами мы сидели в них как князья и даже намеревались позднее сдавать их по часовой таксе. Сигарета за час. Беззаботная жизнь и неплохой гешефт.