Три товарища и другие романы

Щеголь некоторое время прислушивался к шуму мотора, придавая своему лицу сначала недовольное, потом все более одобрительное выражение, и наконец дал увести себя в мастерскую.

— Идиот! — зашипел я на него и поспешил вернуться к Блюменталю. — Стоит вам проехаться разок на машине, и вы иначе станете относиться к цене. Можете испытывать ее сколько пожелаете. Если вам сейчас некогда, то я могу заехать за вами вечером, и мы совершим пробную поездку.

Но его мимолетный порыв уже улетучился. Блюменталь снова принял позу по меньшей мере президента певческой ассоциации, изваянного из гранита.

— Ах, оставьте, — сказал он. — Мне пора идти. Если я захочу предпринять пробный выезд, то я ведь смогу позвонить вам.

Я понял, что дальнейшие усилия пока бесполезны. Этого не уговоришь.

— Хорошо, — сказал я. — Но может быть, вы дадите мне свой телефон, чтобы я мог известить вас, если кто-нибудь еще будет интересоваться машиной?

Блюменталь как-то странно посмотрел на меня.

— Интересоваться — еще не значит покупать.

Он вытащил коробку с сигарами и предложил мне. Вдруг выяснилось, что он курит. И даже «Корону» — денег у него, видно, куры не клюют. Но мне это было уже безразлично. Сигару я взял. Он любезно подал мне руку на прощание и ушел. Я смотрел ему вслед, тихо, но основательно чертыхаясь. Потом вернулся в мастерскую.

— Ну как? — встретил меня щеголь по имени Готфрид Ленц. — Каково я все это проделал? Смотрел, смотрел, как ты надрываешься, и решил пособить. Благо Отто, переодевшись, оставил тут свой шикарный костюм! Мигом влезаю в него, выпрыгиваю в окошко и заявляюсь во двор, как заправский покупатель! Ловко, а?

— Бездарно и глупо! — возразил я. — Он хитрее нас с тобой, вместе взятых. Взгляни, какие он курит сигары. Полторы марки штука! Ты спугнул миллиардера.

Готфрид отнял у меня сигару, обнюхал ее и зажег.

— Если я кого и спугнул, то мошенника. Миллиардеры не курят таких сигар. Они курят грошовые.

— Чушь, — сказал я. — Мошенник не станет называть себя Блюменталем. Мошенник представится графом Блюменау или что-нибудь в этом духе.

— Он вернется, — заявил не унывающий, как всегда, Ленц и выдохнул мне в лицо дым моей же сигары.

— Этот не вернется, — сказал я убежденно. — Но где это ты раздобыл бамбуковую трость и перчатки?

— Одолжил. В магазине «Бенн и Ко». У меня там знакомая продавщица. Трость я, пожалуй, себе оставлю. Она мне нравится. — И он с самодовольным видом стал крутить в воздухе толстую палку.

— Готфрид, — сказал я. — Здесь ты гробишь свои таланты. Знаешь что? Шел бы ты в варьете. Вот где тебе место.

— Вам звонили, — сказала Фрида, косоглазая служанка фрау Залевски, когда я днем забежал на минутку домой.

Я обернулся к ней.

— Когда?

— Да с полчаса назад. Какая-то дама.

— И что она сказала?

— Что позвонит еще вечером. Ну так я ей прямо сказала, что толку не будет, что вечерами вас дома не бывает.

Я остолбенел.

— Что? Вы так и сказали? О Господи, научат вас когда-нибудь разговаривать по телефону?

— Я умею разговаривать по телефону, — с напыщенным достоинством произнесла Фрида. — А по вечерам вас дома действительно почти никогда не бывает.

— Не ваше дело! — в сердцах крикнул я. — В другой раз вы еще расскажете, что у меня носки дырявые.

— Могу рассказать и про это, — обдала меня ядом Фрида, зыркнув красноватыми, воспаленными глазами. Мы давно с ней враждовали.

У меня чесались руки ткнуть ее физиономией в кастрюлю с супом, но вместо этого, совладав с собой, я сунул ей марку и спросил примирительным тоном:

— Эта дама не назвала себя?

— Не-а, — ответила Фрида.

— А голос у нее какой? Такой глуховатый и низкий, вроде как слегка охрипший, да?

— Да не помню я, — сказала Фрида с таким равнодушием, будто я и не давал ей марки.

— Какое миленькое у вас колечко, право, восхитительное, — вставил я. — Ну подумайте хорошенько, может, все-таки вспомните, а?

— Не-а, — ответила Фрида, пыша самодовольным злорадством.

— Ну так пойди и повесься, метелка чертова! — выпалил я и хлопнул дверью.

Вечером, ровно в шесть, я был уже дома. Когда я отпер дверь, то застал необычную картину. В коридоре вокруг фрау Бендер, ясельной сестрички, столпились все женщины нашей квартиры.

— Идите-ка сюда, — позвала меня фрау Залевски.

Причиной сборища был весь увитый лентами полугодовалый младенец. Фрау Бендер привезла его из своего пансиона в коляске. Ребенок был самый обыкновенный, но дамы тетешкали его с таким безумным восторгом, будто это было первое дитя, появившееся на белый свет. Они и ворковали, и щелкали пальцами над личиком маленького существа, и делали губы бантиком. Даже Эрна Бениг в своем кимоно с драконами принимала участие в этой оргии платонического изъявления материнства.

— Ну разве не прелесть? — спросила меня фрау Залевски с умилением.

— Об этом можно будет судить лет через двадцать — тридцать, — ответил я и покосился на телефон. Оставалось надеяться, что он не зазвонит сейчас, когда тут такое столпотворение.

— Да вы посмотрите на него хорошенько, — призвала меня фрау Хассе.