Три товарища и другие романы

— Ты сотрясаешь устои людского общежития, Фердинанд!

— Устои людского общежития — это корысть, страх и продажность, — парировал Грау. — Человек зол, но любит добро, когда его делают другие. — Он протянул свой стакан Ленцу. — Ну вот, налей-ка мне теперь и кончай травить весь вечер баланду, а то ты никому не даешь сказать ни словечка.

Я перелез через диван поближе к Кестеру. Меня вдруг осенила одна идея.

— Ты должен выручить меня, Отто. Завтра вечером мне нужен «кадиллак».

Браумюллер оторвался от усердного изучения достоинств одной скудно одетой танцовщицы-креолки.

— А ты что, уже научился поворачивать? — поинтересовался он. — До сих пор я думал, что ты умеешь ездить только по прямой, да и то если кто-нибудь другой держит баранку.

— Помалкивай, Тео, — ответил я, — шестого числа на гонках мы из тебя сделаем котлету.

Браумюллер захлебнулся от хохота.

— Ну так как, Отто? — спросил я, весь напрягшись.

— Машина не застрахована, Робби, — сказал Кестер.

— Я буду ползти, как улитка, и дудеть, как автобус в деревне. Да и всей езды-то будет несколько километров по городу.

От улыбки глаза Отто превратились в узенькие щелки.

— Ладно, Робби, я не против.

— Не к новому ли галстуку понадобилась тебе машина? — спросил подошедший Ленц.

— Заткнись! — сказал я, пытаясь отодвинуть его в сторону.

Но он не отставал.

— Ну-ка, ну-ка, детка! Дай поглядеть!

Он пощупал пальцами шелк.

— Блеск! Наше дитя в роли жиголо. Да ты никак собрался на смотрины невесты?

— Отстань, ты, гений перевоплощения. Сегодня тебе не удастся меня разозлить, — сказал я.

— На смотрины? — поднял голову Фердинанд Грау. — А почему бы ему и не присмотреть себе невесту? — Он явно оживился и повернулся ко мне. — Действуй, Робби. У тебя еще есть все для этого. То бишь наивность. А именно она-то и надобна для любви. Храни ее. Она дар Божий. Утратив — не вернешь никогда.

— Не слишком-то развешивай уши, малыш, — хмыкнул Ленц. — Помни: дураком родиться — это еще не позор. Зато дураком умереть…

— Помолчи, Готфрид. — Грау сгреб его своей ручищей. — Не о тебе ведь речь, ты, обозный романтик. Тебя не жалко.

— Ну-ну, интересно послушать, — сказал Ленц. — Давай уж, облегчи душу признанием.

— Ты пустозвон, — заявил Грау, — пустозвон и краснобай.

— Как и все мы, — ухмыльнулся Ленц. — Ведь мы живем иллюзиями и долгами.

— Истинно так, — сказал Грау, оглядывая нас всех по очереди из-под своих кустистых бровей. — Иллюзии достались нам от прошлого, а долги идут в счет будущего. — Затем он снова обратился ко мне: — Я говорил о наивности, Робби. Только завистники называют ее глупостью. Не обижайся на них. Наивность — это дар, а не недостаток.

Ленц хотел было что-то вставить, но Фердинанд не дал ему говорить.

— Ты ведь понимаешь, что я имею в виду. Простую душу, еще не изглоданную скепсисом и всей этой интеллигентской заумью. Парцифаль был простофиля. Будь он умником, не добраться бы ему до Святого Грааля. В жизни побеждают люди не мудрствующие, все же прочие видят слишком много препятствий и теряют уверенность, не успев ничего начать. В трудные времена такая простота — неоценимое благо, она как палочка-выручалочка спасает от опасностей, которые прямо-таки засасывают умника!

Он сделал глоток и посмотрел на меня своими огромными голубыми глазами, этими осколками неба на иссеченном морщинами лице.

— Не надо гоняться за избыточным знанием, Робби! Чем меньше знаешь, тем проще жить. Знания делают человека свободным, но и несчастным… Так что давай-ка выпьем с тобой за простоту, наивность и за все, что из нее вытекает, — за любовь, веру в будущее, мечты о счастье; за ее величество глупость, за потерянный рай…

Внезапно он отключился и снова ушел в себя и свое опьянение, возвышаясь над всеми массивной громадой, словно одинокий холм неприступной тоски. Человек он был конченый, и он знал, что ему уже не подняться. Обитал он в своей просторной мастерской, сожительствуя с экономкой. Это была властная, грубая женщина, а Грау, напротив, несмотря на свое могучее тело, был впечатлителен и нестоек. Он никак не мог порвать с ней, да ему, видно, все было безразлично. Как-никак сорок два стукнуло.

И хотя я понимал, что виной всему опьянение, все же наблюдать его в такой неприкаянности было и странно, и тяжело, и даже слегка неприятно. С нами он бывал не часто, все больше пил в одиночку у себя в мастерской. А эта дорожка быстро идет по наклонной.

По лицу его промелькнула улыбка. Он сунул мне в руку стакан.

— Пей, Робби. И спасайся. Помни о том, что я тебе сказал.

— Хорошо, Фердинанд.

Ленц завел патефон. У него была куча пластинок с негритянскими песнями, и некоторые из них он поставил сегодня — о Миссисипи, о собирателях хлопка, о знойных ночах на берегах голубых тропических рек.

VI

Патриция Хольман жила в большом желтом доме-коробке, отделенном от проезжей части улицы узкой полоской газона. У подъезда стоял фонарь. Я остановил «кадиллак» прямо под ним. В неверном свете фонаря машина походила на мощного слона, кожа которого отливала жирным черным глянцем.