Три товарища и другие романы

— Пойдем, — сказал он. — Здесь тебе дадут твоего кальвадоса. Сколько ты уже выпила?

— Слишком много. А все из-за тебя. Но потом мне вдруг стало невмоготу от болтовни этих идиотов.

— Почему же ты ко мне не пришла?

— Я пришла.

— Только когда поняла, что я уезжаю. Ты хоть ела что-нибудь?

— Немного. Я голодная. А ты выиграл?

— Да.

— Тогда давай поедем в самый дорогой ресторан, будем есть икру, пить шампанское и вообще будем, как наши родители, еще до всех этих войн, беззаботны, сентиментальны, и никаких тебе страхов, и никаких предрассудков, и дурного вкуса хоть отбавляй, и чтобы слезы, скрипки, луна, олеандр, море, любовь! Хочу поверить, что у нас будут дети и свой дом, даже с садом, и что у тебя будет паспорт, а я ради тебя пожертвую блестящей карьерой, и мы будем любить и даже ревновать друг друга еще и через двадцать лет, и ты все еще будешь считать меня красивой, а я спать не буду, если ты хоть однажды заночуешь не дома, и…

Он увидел: по лицу ее текут слезы. Но она улыбалась.

— Это все из той же оперы, любимый, все от дурного вкуса.

— Давай-ка вот что, — решил он. — Поехали в «Шато Мадрид». Это в горах, и там русские цыгане и вообще все, что твоей душеньке угодно.

…Было раннее утро. Далеко внизу, серой притихшей гладью, раскинулось море. На небе ни облачка и ни единой краски. Только на горизонте из воды, разгораясь, выползала узкая полоска серебра. Было так тихо, что они слышали дыхание друг друга. Из ресторана они ушли после всех. Цыгане уже укатили вниз по серпантину на стареньком «форде». И официанты на «ситроенах». И даже шеф-повар на своем шестиместном «делайе» двадцать девятого года выпуска отправился на рынок закупать провизию.

— Вот уже и день наступает, — сказал Равич. — А где-то ведь еще ночь. Когда-нибудь изобретут самолет, на котором можно будет ее догнать. Просто он будет летать с той же скоростью, с какой вращается Земля. Захочешь ты, допустим, любить меня в четыре утра, и у нас с тобой всегда будет четыре; мы просто полетим вместе со временем вокруг Земли, и время остановится.

Жоан прильнула к нему.

— Ничего не могу с собой поделать. Это так прекрасно! Упоительно прекрасно! Можешь смеяться…

— Это и правда прекрасно, Жоан.

Она посмотрела на него.

— Ну и где этот твой самолет? Мы уже будем старенькими, милый, когда его изобретут. Не хочу состариться. А ты?

— Я не против.

— Правда?

— Да, чем старше, тем лучше.

— Почему?

— Хотелось бы взглянуть, что станется с нашей планетой.

— Нет, я не хочу стареть.

— А ты и не будешь. Ты не состаришься. Жизнь лишь коснется твоего лица, вот и все, оно станет даже еще прекрасней. Стар лишь тот, кто уже ничего не чувствует.

— Нет, лишь тот, кто уже не любит.

Равич не ответил. «Бросить, — думал он. — Тебя бросить! Неужто еще несколько часов назад в Каннах я и вправду такое думал?»

Она чуть шелохнулась в его объятиях.

— Вот и празднику конец, и мы поедем домой и будем спать друг с другом. Как же это прекрасно! Как прекрасно жить сполна, а не только какой-то частицей себя. Когда ты полон до краев и даже пошевельнуться боишься, потому что еще хоть капля — и ты себя расплещешь, прольешься. Скорей, поехали домой, в наше съемное жилище, в наш роскошный белый отель, так похожий на усадьбу в саду.

Машина почти беззвучно, своим ходом, катила под уклон по виткам серпантина. Медленно занимался день. Земля дышала росой. Равич выключил фары. Когда они пересекали верхнее шоссе, по нему двигались подводы с зеленью и цветами — в Ниццу везли товар. Потом они обогнали отряд североафриканской кавалерии [28]. Перестук копыт был слышен даже сквозь мерный рокот мотора. Далеко разносясь по утрамбованной щебенке, цокот этот звучал донельзя искусственно. Смуглые лица всадников под капюшонами бурнусов казались и вовсе черными.

Равич взглянул на Жоан. Она улыбнулась в ответ. Ее бледное от недосыпа лицо казалось невероятно хрупким. Тень усталости сообщала ему тихую нежность, особенно трогательную этим волшебным, еще сумеречно-сонным утром, когда вчера уже окончательно кануло в прошлое, а сегодня еще толком не настало, еще медлило, еще беспечно парило в безвременье, не ведая ни сомнений, ни страхов.

Бухта Антиба разворачивалась перед ними всей своей ширью. Светало на глазах. В голубоватую дымку наступающего дня четырьмя грозными серо-стальными тенями врезались четыре военных корабля — три эсминца и крейсер. Очевидно, они пришли ночью. Низкие, угрюмые, безмолвные, они тяжело застыли под отпрянувшим небом. Равич посмотрел на Жоан. Она заснула у него на плече.

17