Три товарища и другие романы

— Спасибо, — все с той же непроницаемой физиономией поблагодарил Финкенштайн и удалился, словно призрак.

Только тут Равич внезапно понял: Жоан не придет. А еще он понял, что еще утром знал это. Просто признаться себе не хотел. Он даже оглянулся, словно кто-то другой, у него за спиной, ему это подсказал. Все вдруг стало просто и ясно как день. Она добилась своего, а теперь можно и не спешить. А чего, собственно, он ждал? Что ради него она все бросит? Вернется и будет приходить каждую ночь, как прежде? Какой же он дурак! Конечно, у нее есть кто-то другой, и не только он один, — у нее теперь вся жизнь другая, и она от этой жизни ни за что не откажется!

Он снова спустился вниз. На душе было тошно.

— Кто-нибудь звонил? — спросил он.

Только что заступивший ночной консьерж, сосредоточенно жуя чесночную колбасу, только головой мотнул.

— Я жду звонка. Если что, я пока внизу. — И он отправился к Морозову.

Они сыграли партию. Морозов выиграл и удовлетворенно огляделся. Женщины тем временем бесшумно исчезли. Он позвонил в допотопный колокольчик.

— Кларисса! Графин розового, — распорядился он. — Этот Финкенштайн играет как швейная машина, — заявил он затем. — Противно смотреть. Одно слово — математик. Ненавижу безукоризненность. Есть в ней что-то бесчеловечное. — Он взглянул на Равича. — А ты что здесь потерял в такой вечер?

— Звонка жду.

— Опять готовишься кого-нибудь строго по науке угробить?

— Да я уже вчера кое-кому желудок вырезал.

Морозов наполнил бокалы.

— Сидишь тут, пьешь, — пробурчал он. — А где-то там твоя несчастная жертва в бреду мается. В этом тоже есть что-то бесчеловечное. Пусть бы у тебя хотя бы желудок болел, что ли…

— И то правда, — отозвался Равич. — Все беды нашего мира как раз от этого: мы не ведаем, что творим. И не чувствуем! Но если ты надумал улучшить мир, почему ты решил начать именно с врачей? Политики и генералы, по-моему, куда больше подходят. Глядишь, прямо сразу вечный мир и настанет.

Морозов откинулся на спинку стула и уперся в Равича тяжелым взглядом.

— С врачами лучше вообще не иметь ничего личного, — изрек он. — Иначе трудно им доверять. Мы с тобой сколько раз вместе напивались — ну как, скажи, мне после этого к тебе на операцию лечь? Знай я даже, что как хирург ты сильнее кого-то другого, с кем я не знаком, — все равно лучше к незнакомому лягу. Склонность доверяться неизведанному — исконное, глубинное человеческое свойство, старина! Врачей надо бы безвылазно держать в больницах, не допуская их к прочим смертным. Ваши предшественники, колдуны и ведьмы, прекрасно это знали. Ложась под нож, я должен верить в хирурга-сверхчеловека.

— Да я бы и не стал тебя оперировать, Борис.

— Это почему же?

— Кому охота оперировать родного брата?

— Я тебе в любом случае такого одолжения не сделаю. Умру во сне от разрыва сердца. Как видишь, я усердно работаю в этом направлении. — Морозов посмотрел на Равича глазами расшалившегося ребенка. Потом встал. — Все, мне пора. Стоять при дверях в храме культуры на Монмартре. И чего ради, собственно, живет человек?

— Ради раздумий над подобными вопросами. У тебя еще какие-нибудь в запасе?

— Да. Почему, предаваясь подобным размышлениям и даже сделав из себя на склоне лет что-то толковое, он тут как раз и помирает?

— Некоторые, между прочим, умирают, так и не сделав из себя ничего толкового.

— Ты не увиливай. И не вздумай кормить меня баснями насчет переселения душ.

— Позволь, сперва я тебя кое о чем спрошу. Как известно, львы поедают антилоп, пауки — мух, лисы — кур. Существа какой породы, единственные на земле, непрестанно друг с другом сражаясь, убивают себе подобных?

— Детский вопрос. Понятное дело, человек, венец творения, успевший изобрести такие слова, как любовь, добро, милосердие.

— Хорошо. Существа какой породы, опять-таки единственные в земной фауне, не только способны на самоубийства, но и совершают их?

— Опять же человек — хотя он придумал вечность, Бога и даже его воскресение.

— Отлично, — продолжил Равич. — Теперь ты сам видишь, из скольких противоречий мы состоим. И после этого ты еще спрашиваешь, отчего мы умираем?

Морозов растерянно вскинул на него глаза. Потом отхлебнул изрядный глоток из своего бокала.

— Ты просто софист, — заявил он. — И трусливый двурушник.

Равич смотрел на него. Жоан, простонало что-то в нем. Ну что бы ей сейчас войти, прямо вот в эту запыленную стеклянную дверь!

— Вся беда в том, Борис, — начал он, — что мы научились думать. Сохрани мы себя в блаженном неведении похоти и обжорства, ничего бы не случилось. Но кто-то проводит над нами эксперименты — и, похоже, не пришел пока ни к какому результату. Но сетовать нам не к лицу. И у подопытных животных должна быть своя профессиональная гордость.

— Это мясники пусть так рассуждают. Но не быки. Ученые. Но не морские свинки. Медики пусть так распинаются. Но только не белые мыши.

— Тоже правильно. Да здравствует логический закон достаточного основания. Давай, Борис, выпьем лучше за красоту — эту вечную прелесть мгновения. Знаешь, чего еще, кроме человека, никто из живых существ не умеет? Смеяться и плакать.