Три товарища и другие романы

Эту историю я знал назубок. Она повествовала о том, какие замечательные виды открылись бы перед ней, если б она не вышла замуж за Хассе. Я знал эту историю и в редакции самого Хассе. Там речь шла о том, какие перед ним открылись бы замечательные виды, если бы он не женился. По-видимому, это была самая банальная история на свете. И самая безнадежная.

Я послушал ее какое-то время, вставив по ходу дела несколько подходящих фраз, и направился к Эрне Бениг за ее патефоном.

Фрау Хассе говорила об Эрне не иначе как об «этой особе, проживающей рядом». Она презирала ее, потому что завидовала. Я же души в ней не чаял. Она не строила себе никаких иллюзий и твердо знала, что нужно постараться урвать хоть немного от того, что у людей называется счастьем. Знала она и то, что за каждую кроху счастья нужно платить вдвое, а то и втридорога. Счастье — это самая неопределенная вещь на свете, которая идет по самой дорогой цене.

Эрна опустилась на колени и принялась рыться в чемодане, подбирая мне пластинки.

— Фокстроты хотите? — спросила она.

— Нет, — ответил я, — я не умею танцевать.

Она удивленно воззрилась на меня.

— Не умеете танцевать? Но что же вы делаете, когда ходите вечером развлекаться?

— Устраиваю перепляс в своем горле. Тоже, знаете, получается неплохо.

Она покачала головой:

— Мужчина, не умеющий танцевать? Нет, я такому сразу бы дала от ворот поворот!

— У вас суровые правила, — заметил я. — Но ведь есть же и другие пластинки. Вот недавно у вас играла замечательная — знаете, такой женский голос и что-то вроде гавайской музыки…

— А, это чудо! «И как я жить могла без тебя?…» Эта, да?

— Точно! Кто только придумывает все эти слова! Мне кажется, что авторы этих песенок должны быть последними романтиками на нашей земле.

Она засмеялась.

— Вполне возможно, что так оно и есть. Ведь патефон теперь стал чем-то вроде альбома для посвящений. Раньше писали друг другу стишки в альбом, а теперь дарят пластинки. Если мне хочется вспомнить какой-нибудь эпизод из своей жизни, мне стоит лишь завести пластинку, которую я слушала тогда, и прошлое сразу оживет.

Я перевел взгляд на груду пластинок на полу.

— О, если судить по пластинкам, Эрна, то у вас есть о чем вспомнить.

Она встала с колен и откинула со лба непокорные рыжие волосы.

— Что верно, то верно, — сказала она, отодвигая ногой стопку пластинок. — Но я бы все свои воспоминания отдала за одно — настоящее…

Я вынул все, что закупил к ужину, и приготовил стол как умел. На помощь со стороны кухни рассчитывать не приходилось, отношения с Фридой у меня были слишком неважные. Уж она бы постаралась уронить что-нибудь на пол. Но я справился кое-как и сам, да так, что не мог узнать свою комнату в ее новом блеске. Кресла, лампа, накрытый стол — я чувствовал, как во мне растет беспокойное ожидание.

Я вышел из дома, хотя до условленного времени оставалось еще больше часа. На улице бушевал порывистый ветер, нападавший из-за угла. Фонари были уже зажжены. Сумерки между домами сгустились и посинели, как море. «Интернациональ» плавал в них, как фрегат со спущенными парусами. Я решил заглянуть туда на минутку.

— Гопля, Роберт, — встретила меня Роза.

— А ты что здесь поделываешь? — спросил я. — На дежурство не собираешься?

— Рановато еще.

Алоис словно соткался из воздуха.

— Одинарную? — спросил он.

— Тройную, — ответил я.

— Ого, резво ты начинаешь, — заметила Роза.

— Надо для куражу, — сказал я, опрокидывая ром.

— Сыграешь что-нибудь? — спросила Роза.

Я покачал головой:

— Неохота. Очень уж ветрено. Как твоя малышка?

Она улыбнулась всеми своими золотыми зубами.

— Не звонят, стало быть, все хорошо. Завтра опять к ней поеду. На этой неделе собралась приличная выручка: знать, весна уже задорит вас, старых козлов. Отвезу ей новое пальтишко. Из красной шерсти.

— О, красная шерсть — это последний крик моды, — сказал я.

Роза просияла.

— Какой ты джентльмен, Робби.

— Твоими бы устами да мед пить. Кстати, не выпить ли нам по одной? Тебе ведь анисовую?

Она кивнула. Мы чокнулись.

— Скажи-ка, Роза, а что, собственно, ты думаешь о любви? — спросил я. — Ведь ты в этих делах разбираешься.

Она рассмеялась звонким, раскатистым смехом.

— Ах, перестань, — сказала она, отсмеявшись. — Любовь! Хотя, конечно, и у меня был мой Артур… Как вспомню этого проходимца, так до сих пор чувствую слабость в коленках. Я вот что тебе скажу, Робби, если серьезно: человеческая жизнь слишком длинная для любви. Просто-напросто слишком длинная. Это мне мой Артур объяснил, когда удирал, на прощание. И это верно. Любовь — это чудо. Но для одного из двоих она всегда тянется слишком долго. А другой упрется как бык, и все ни с места. Вот и остается ни с чем — сколько бы ни упирался, хоть до потери пульса.

— Ясно, — сказал я. — Но и без любви человек — все равно что покойник в отпуске.

— А ты сделай как я, — сказала Роза. — Заведи себе ребенка. Вот и будет тебе кого любить и кем утешаться.

— Да уж, это идея! — засмеялся я. — Пожалуй, только этого мне не хватало.

Роза мечтательно покачала головой.