Три цвета любви

— Препарат, конечно, тяжелый, но поглядим, поглядим. Белки глаз не пожелтели, значит, печень пока справляется. Насчет почек так сразу не скажешь, но будем надеяться, и тут обойдется. Хорошо, что ее еще до вашего появления стошнило, это уж после она сознание потеряла. Что-то там, конечно, успело всосаться, но организм молодой, сильный, борется за жизнь… Э-э, молодой человек, — бормотал он себе под нос, — вы даже не представляете, насколько наше тело заточено на жизнь и как оно способно за нее бороться. Пока человек в сознании, у него мысли всякие, идиотские по большей части — каких только глупостей не наделает. А вот когда внешнее управление отключилось, тут-то инстинкт самосохранения и берет власть в свои руки… ай-яй-яй, вена уходит, или я это разучился, старый дурак… ну ничего, ничего… Я, молодой человек, видел, как люди выживали после десятка летальных доз… Стошнило? Отлично! Это ж первая реакция организма на непорядок. Мозг, если ему не мешать, способен много чего блокировать в периферической нервной системе. Инстинкт самосохранения — это, я вам скажу, могучая вещь… Давеча привезли в соседнее отделение парня из какой-то волховской деревни. Столбняк. Причем такой, знаете, уже в полный рост, судороги парня чуть не в кольцо сворачивают. Ребята, конечно, стали делать все, что доступно, но мы ведь не боги. Поздно, в общем, привезли. Безнадежный случай. Абсолютно. Но представьте — выжил парень-то! И не просто выжил — на своих ногах ушел, ни в мозге, нигде никаких последствий. Даже ни единой косточки во время судорог не сломал… И чего ты стоишь? — рявкнул он вдруг на Дима. — Воду принес, молодец, а где кофе?

* * *

Первая Лелина мысль была глупая — «где я?» Она и сама понимала, что глупо: во всех книжках и кино герой, приходящий в себя после… ну, например, аварии, спрашивает именно это: «где я?» Хотя какая разница? Но почему-то подумалось именно так: «где я?»

Через полуприкрытые ресницы Леля оглядела свою спальню и тут же сомкнула веки поплотнее. Вторая мысль была почти квинтэссенцией отчаяния: ничего не получилось! Она так хотела уйти… к Леньке, к Джою! Зачем, зачем ее спасли?!

Напрасно она перед тем, как залезть в Ленькин сейф за таблетками, пыталась дозвониться Мике. Конечно, та, увидев неотвеченные вызовы, забеспокоилась, подняла тревогу…

— Открывай глаза! Я вижу, что у тебя ресницы дрожат, значит, проснулась.

Ульяна! Ну зачем, зачем еще и это?!

— Открывай глаза! — настаивал голос дочери. — Надо вот это выпить, потом можешь дальше спать. И, чтобы закрыть тему… Постарайся больше так не делать. Пожалуйста. У меня чуть сердце не разорвалось, когда Дим позвонил. Без папы всем плохо, а ты решила, что круглыми сиротами нам лучше будет? Если на тебя опять отчаяние накатит, вспомни про меня и Платошку. Нехорошо своих детей бросать… — Ульяна шмыгнула носом. — Ладно, все. Я сказала, ты услышала. Достаточно. Давай лекарство пить.

Стыд накрыл Лелю тяжелой холодной волной. Как будто десять лет назад она не бросилась без раздумий отнимать у хулиганов маленького Джоя, а — испугалась. Отвела глаза в сторону, проехала мимо. Сбежала малодушно. Ведь сейчас она попыталась… именно сбежать. Торопилась воссоединиться с Ленькой? Вранье. Она пыталась сбежать не к — от. От выматывающей боли, от тянущей тоски, от неумения жить без него. Даже не задумалась, что дети — ее дети, которых она должна защищать и беречь, пусть те и взрослые уже! — совсем недавно потеряли отца. И каково им было бы остаться еще и без матери?!

Жизнь без Леньки показалась пустой и бессмысленной? С ним было легко, приятно и увлекательно? Ну так заплати за это счастливое время годами труда. Не ради куска хлеба — ради спокойствия тех, кто рядом с тобой. Чтобы не они о тебе заботились — а ты о них. И, кстати, мамуля, которая, как ни крути, стареет. С ней трудно. Но она тебя вырастила. А ты и ее — бросила.

Стыдно.

Саднящая дыра в груди, оставшаяся после Леньки, теперь полыхала жарким, невыносимым адом. Как смотреть в глаза окружающим? Думала, что «та» боль — невыносима? Попробуй теперь в комплекте со стыдом! Таблетки? Сейчас Лелю уже не заботило, насколько легкой окажется смерть — да какой угодно, лишь бы адское пламя перестало выжигать внутренности! Веревка, шаг из окна — что угодно!

Вот только ни к веревке, ни к окну ее не подпустят… Не дадут уйти. Так жаль…

И в то же время… Тело, которое она пыталась убить, предъявляло свои требования — настойчивые, не имеющие никакого отношения к смерти. Тело желало попить, сходить в туалет, помыться и даже, несмотря на саднящую боль в горле, поесть.

Дим являлся каждый день. Загонял Лелю в их маленький «спортзал», глядел сурово, как она влезает на велотренажер, включал на большой, в полстены, «плазме» то горную дорогу, то полосу песка вдоль серо-зеленого прибоя, то лесную тропинку, усаживался на второй агрегат и говорил «поехали». Еще и подгонял время от времени:

— Не останавливайся, упадешь. Не гони, но и не тормози. Давай еще немного. Дыши свободнее, не пали легкие. Размереннее, размереннее…