Три цвета времени

– Что представляет собою теперешняя Италия? Возьмите меня Мне надо было стать юристом, но я не мог этого сделать, не попав в оппозицию. Я не такого склада человек, чтобы отсиживать в тюрьмах, а быть просто овечкой я тоже не хочу Я хочу жить и умею жить, но вот послушайте: в тысяча восемьсот пятнадцатом году я кончал Павийский университет; приехал император Франц, профессора наши встретили его приветствиями, на которые император ответил: «Господа, я совершенно не нуждаюсь в писателях и ученых, воспитайте мне верноподданных».

– Это хорошо сказано, – ответил Бейль, – но в Неаполе…

– В Неаполе, – перебил Манни, – ту же мысль высказал неаполитанскому королю министр полиции Каноза. Что вы мне говорите о Неаполе? Я пытался начать там мою карьеру, я сам слышал, как министр приветствовал короля словами: «Ваше величество, палач да будет вашим первым слугой, милосердный бог сотворил ад, чтобы карать грешников. Последуйте его божественному примеру, казните, не раздумывая. Одной из причин революции было чрезмерное распространение просвещения. Нам совсем не нужны ученые, нам нужны добрые и спокойные люди, готовые жить, доверяясь другим и предоставляя миру идти своим путем»

– И вы стали таким добрым и спокойным человеком? – спросил Бейль.

– Я стал аптекарем.

– Для блага Италии?

– Италия – это географическое понятие! – Аптекарь пожал плечами. – Я живу в Риме и тщетно пытаюсь лечить французов от картинной лихорадки.

– Ну, мы еще с вами увидимся, – сказал Бейль.

– Не советую болеть, – ответил аптекарь. – Но когда вам осточертеют ваши картины, приходите поболтать о живых людях. В шесть часов вечера, перед закрытием аптеки, у меня бывают веселые собеседники.

– Спокойные? – спросил Бейль.

– Да, во всяком случае несравненно более спокойные, чем те, кто останавливает дилижансы на восточных дорогах Романьи.

– Хорошо, приду, – сказал Бейль.

* * *

Уполномоченный французского правительства, господин Ламартин,[154] выехал во Флоренцию. Бейль его не застал. Через несколько дней он уже знал, что весь состав миланской полиции переменился.

«Значит, меня беспокоить не будут», – подумал Бейль.

Стояли холодные ночи, но днем солнце жгло почти с летней яростью. Идя по новой Виа-Сарденья на Пинчио, Бейль чувствовал, как обжигает полуденное солнце, и переходил на другую сторону, в тень. Там внезапно его охватывал страшный холод, пронизывающий до костей. Эти зловещие и мертвые тени Рима сулили опасную лихорадку. Застывала кровь, болели виски, тяжело поднимались веки. Надо было уезжать.

Бейль обошел любимые места, как всегда, в день посадки на дилижанс. За несколько часов до отбытия он пришел на Яникул и, сидя около старого дуба в десяти шагах от гробницы Tacco, думал о своей скитальческой жизни, о том, как в бешеной гонке дилижанса он стремится поймать настоящее и запечатлеть его тающие и неуловимые образы.

Во Флоренции господин Ламартин был очаровательно любезен, но, как всегда, грустен и сдержан.

«Это типичный лирик, – думал Бейль. – У него в душе постоянно шумят савойские ели. Он слыших. голос своей родины только в звуках природы, он ничего не понимает, кроме стихов. Как его сделали политиком?»

За завтраком в маленькой столовой с мозаичным полом и круглым мозаичным столом присутствовала госпожа Ламартин, молчаливая, холодная, злая. Внезапно Бейлем овладело желание вывести ее из равновесия. Заговорили о французских делах. Бейль с нарочитым возмущением говорил о восстановлении майората. Он называл этот закон «издевательством над равенством граждан», говорил, что вся Франция принесена в жертву интересам восьмидесяти тысяч дворян, возмущался бурно и негодующе законом о компенсации беглых эмигрантов миллиардом франков, – «подачка, которая будет стоить жизни целому поколению детей». И, не стесняясь, пересказывал все обличительные материалы против иезуитов, собранные в Париже депутатом Монлозье.

Ламартин отвечал вяло, но зато госпожа Ламартин, внезапно утратив холодность, стала отчитывать Бейля. Бейль коснулся вопроса о печати; выход всякой книги во Франции был обставлен такими денежными затруднениями, что книга автору обходилась невероятно дорого.

– Как вы будете выпускать теперь ваши поэмы? – обратился Бейль к Ламартину.

Поэт меланхолически жевал кусочек хлеба и казался утомленным неумеренной речью француза-южанина.

– Во всяком случае, он будет печатать их не под чужой фамилией, – ответила за него жена.

Бейль откланялся.