Три времени ночи

Гримо и не сомневался никогда, что Корнелия его переживет. Какой смысл брать жену моложе себя, если она так быстро протянет ноги? Он нарочно такую выбрал, некрасивую да крепкую — так шелку предпочитают грубую шерстяную ткань, для ежедневной носки, а не для праздника, но когда вдруг оказывается, что она тоже недолговечна, жалеешь, что не присмотрел какую покрасивее, хоть бы удовольствие получил. Когда он впервые заметил, как жена харкает кровью, у него появилось такое чувство, будто его одурачили. «Я думал, она крепкая! Сестры-монахини ручались! Ни разу не болела за семь лет. Если бы я знал…» Если бы он знал, он выбрал бы другую. Корнелия, неуклюжая глупая толстуха, прочла это в его глазах. Даже самая глупая из женщин не до такой степени глупа, чтобы это не уловить. В ее выпуклых карих глазах ничего не отразилось, но она даже знала (вот бы удивился Гримо, если бы ему сказали), кого бы он выбрал — маленькую Марианну, такую резвую, бедовую; он увидел ее лишь однажды: бант в волосах, маленький красный рот в смородине (иначе почему он был такой красный) — и тут же отвернулся и больше никогда не видел за те вот уже восемь лет, как он был женат на Корнелии, но и этого мгновения ей было достаточно, чтобы понять: его поджарая костлявая плоть возжелала Марианну. И Корнелия с ее затуманенным сознанием, тугодумием, собачьими преданными глазами так этого и не забыла; она всегда надеялась увидеть такой же огонек в глазах мужа, обращенных на нее. А взамен — досада. «У тебя кровь? Ты харкаешь кровью?» — «Это зуб», — ответила Корнелия. И оба отвели взор. Долгие месяцы потом он не замечал, чтобы у нее шла кровь. Она таилась, успевала вовремя выбежать. Лишь бы не видеть вновь досаду в его глазах, еще более оскорбительную, оттого что он ее сдерживал. Она с еще большим рвением бралась за работу, вставала еще раньше, ей даже удавалось подавлять кашель, бог знает, как она это делала. Однажды она сказала (боль в груди, и правда, на время отпустила, вернее, ослабла): «Смотрите, я почти поправилась», и прочитала на его лице удовлетворение: «Вы славная женщина, Корнелия, очень славная». Так прямо и сказал. Два дня спустя она умерла.

Теперь Гримо плакал, и его поникшие худые плечи сотрясались от рыданий. «Еще немного — и расколется», — думал Боден.

— В последний день, когда она легла, — всхлипывал секретарь суда, — я спросил: «Хочешь чего-нибудь? Лекарство? Может, врача позвать?» Я ничего бы не пожалел. Но Корнелия не захотела. Я умолял. Она мотала головой, она уже не могла говорить, да и дышала еле-еле. Был четверг, базарный день. Я… я вышел из дома и поспешил на рынок… это недалеко… купил ей птичку. Спросите у кого угодно… желтую птичку, такую свистунью, она и сейчас у меня. Птичка. Я принес ее домой. Жена радовалась. Вечером Корнелия умерла. Я позвал священника, дал деньги на отпевание… Вы спросите… маленькая желтая птичка…

Вид у него был жалкий дальше некуда. Из него сейчас можно было вытянуть все что угодно. Он обхватил лицо руками, глаза блуждали по сторонам.

— Придите в себя, мэтр Гримо! Да придите же в себя, — прошептал Боден. Но тот ничего не слышал. Бессвязные речи срывались с его губ, сам он весь дрожал и только повторял слова: «маленькая желтая птичка», за которые он цеплялся так, словно этим поступком мог оправдать всю свою жизнь.

— Выйдите пока, — сказал Боден. — Вы мне сейчас не нужны. Право же, успокойтесь, мэтр Гримо.

Секретарь вышел, оставив свои бумаги, шапку. И через тяжелую дубовую дверь из коридора донеслось его бормотание, всхлипы. Жаннины глаза сверкали.

— Вы показали нам свое умение, так ведь? — медленно выговорил Боден. — Но вернемся к главному. Итак, вы по-прежнему будете отрицать, что обладаете сверхъестественными способностями?

Боден был взволнован больше, чем хотел показать. Он испытывал перед этой женщиной какой-то страх, он боялся, как бы она не приступила с вопросами к нему, не загнала его в тупик, как Гримо. Несомненно, однако, тому было в чем себя упрекать, а ему, Бодену… И он в сердцах подумал: «Стану я еще перед ней оправдываться!»

— Способностями? — резко переспросила Жанна. — Не больше вашего!

— Но этот человек…

— Вы хотите сказать, я его околдовала?

— Нескольких слов оказалось достаточно…

— С вашими пытками не сравнить.

— Вы обладаете тайным знанием…

Торжествующая улыбка вдруг сошла с ее лица, казалось, в мгновение ока Жанна изнемогла, постарела.

— Никакого тайного знания нет, — вымолвила она. — Или тогда… Нет, тайн никаких нет. Или, вернее, все та же тайна, все та же.

Ее словно покинули силы, подобно тому как кровь вытекает из раны. Жанна и сама почувствовала, что бледнеет, сознание покидает ее, еще немного, и она упадет в обморок. Жанна уже не понимала, зачем ей понадобилось изничтожать секретаря суда. Защищаться, отбиваться, наносить решающий удар. Зачем? Жанна глубоко вздохнула.

— Все признаются, все, — могильным голосом повторила она слова Гримо. — Всех ждет костер. Все виноваты, все…