Три времени ночи

Кругом были враги, и первый враг — тело. Отец с его непомерным аппетитом, попойками, которыми он бросал вызов окружающим, с его ножищами, ручищами демонстрировал это достаточно наглядно. Тело, о котором надлежало, однако, немного заботиться, как о вредном животном, которое приходится кормить из опасения, как бы оно не сожрало вас. Элизабет боялась своего тела. Кто знает, не предаст ли оно ее? Одеваясь, умываясь, она щурила глаза, чтобы не заметить ничего такого, что шло вразрез со скромностью нравов. Ловушки были скрыты во всем теле, но где именно? Иногда ее донимало любопытство, внушенное дьяволом. Когда она мыла ноги, то закрывала глаза, зажмуривала их изо всей силы; отказываясь от помощи служанки, она порой перевертывала таз; платье у нее было застегнуто не на ту пуговицу, передник сидел косо. «Тем лучше, тем лучше, это доказывает, что вы не занимаетесь самолюбованием». Однажды, помогая ей надеть нижнюю юбку, служанка сказала, что Элизабет, когда вырастет, будет хорошенькой, даже красавицей, с ее правильными чертами лица, с ее сложением, точеной фигуркой — и это в таком-то возрасте. Элизабет покраснела как рак. В тот же вечер она, плача, призналась во всем матери. Служанку рассчитали. Несколько часов Клод чувствовала себя счастливой: ее ангел показал себя достойным своей матери. Потом, однако, ее одолели сомнения:

— Но тебе ее похвалы, наверно, доставили удовольствие? Испытала ли ты дьявольский соблазн?

Возбуждение матери, ее горячность, поцелуи, скорый гнев — все повергало Элизабет в трепет, и она сама себе казалась виноватой.

— Нет, мама, клянусь!

— А кто мне поручится, что ты не лжешь? Что ты уже не развратилась, не осквернила себя? Твой несчастный отец… Так что давайте признавайтесь, признавайтесь…

Она сжимает девочку, трясет. Стоит только проявить слабость — и все пропало. Как ненавидит Клод свое собственное тело, которое пусть иногда (о так редко, — капитан ни о чем не догадался), пусть один-два раза, но все же постыдно предавало ее!

— Правду, говори правду!

К кому она обращается, к ребенку или к своему телу, которое, изголодавшись от долгих ожиданий (Клод не может этого забыть), пару раз пришло в возбуждение в темном алькове.

— Правду, говори правду!

Сведенное судорогой лицо матери, ее изменившийся голос пугают ребенка.

— Мама, вы делаете мне больно, отпустите, отпустите же…

Внезапно мать отпускает ее.

— Так же крепко держит грех, так же крепко…

И она уходит под бременем своих мук. Элизабет долго еще всхлипывает, сама не зная почему.

Как-то раз один маленький мальчик захотел ее поцеловать, она укусила его за щеку.

Элизабет должна была почувствовать облегчение, поступив в школу к сестрам-монахиням, но этот семилетний ребенок слишком замкнулся в себе, слишком застыл в оборонительной позе, чтобы без стеснения разделять забавы детей своего возраста. Вскоре ее уже зовут дикаркой на радость Клод де Маньер. Над каждым прожитым днем они размышляют вместе.

— Ты уверена, что не подвергалась искушению? Ни на единое мгновение?

Мать со всею пылкостью преследовала не только грех, но и любое движение дочерней души, самое малое ее колыхание.

— Ты хорошо поработала, но ведь это потому, что желала похвал?

На следующей неделе безучастная Элизабет уже во всем последняя, и капитан получает возможность продемонстрировать свою язвительность:

— Малышка глупа. Если раньше она была на хорошем счету, то это сказывалось мое влияние.

Девочка и не пытается оправдаться. После минутного изумления Клод испытывает смесь восхищения и беспокойства. Не вооружила ли она свою дочь так хорошо только против ее самой? Когда они остаются вдвоем, Клод ищет во взгляде Элизабет желание снискать одобрение, призыв к сообщничеству, но не находит.

— Ваше поведение мне кажется неестественным, — строго говорит она.

У семилетней Элизабет по щеке течет слезинка.

— Дорогая!

Сердце у Клод разрывается, и она сменяет гнев на милость.

— Ты ведь сделала это для меня, правда, мое сокровище?

— Для вас и для Бога, — отвечает девочка.

— Это одно и то же, — счастливо вздыхает Клод.

Пора, когда любовь к матери и любовь к Богу вступят в противоречие, действительно еще не наступила, Элизабет восхищается матерью, восхищается той яростью, с какой она побеждает себя, страстной ненавистью к счастью, заменяющей ей добродетель, и старается во всем ей подражать. Эти старания в столь нежном возрасте не обходятся без внутреннего протеста. Элизабет проходит суровую закалку, приобретая такую стойкость, что впоследствии в самых тяжелых обстоятельствах ей никогда не изменит самообладание. Чувствительность ребенка, уже находясь под гнетом молодой воли, обретает убежище в мечтах.

Притягательный и отталкивающий образ жестокого отца, способного ее убить, со временем усложняется, представляется в ином свете.