Три запрета Мейвин (СИ)

Альгейс — гейс наоборот: не запрет, а руководство к действию. В кельтских сагах женщины весьма активно пользовались правом налагать обязательства на героев. Невыполнение альгейса, равно как и нарушение гейса, ни к чему хорошему не приводит.

Чудо

Чудно устроен человек, но, верно, оно и к лучшему. Хоть и не чувствуя вкуса еды, сумела поесть что-то из принесённого непривычно молчаливыми служанками; тело моё нуждалось в пище. А после и уснула, изнеможение взяло своё. Телесная усталость пересилила убеждённость в том, что вопросы и сомнения, коих многократно прибавилось, призовут к моей постели бессонницу.

Увы, прощальное пожелание Самайна не вполне сбылось.

Я смутно запомнила тот сон. Образы смешивались, лица размывались, но зато чувств — лезвийно-острых, пронзительно-ярких — хватало с лихвой. Я не узнавала ту, кем была во сне, не понимала её и не хотела понимать и знать. Её гордость замещало тщеславие, её не занимала справедливость — ей больше по вкусу пришлась жестокость. Самолюбие её было безгранично, жажда власти — неуёмна, дерзость — безумна. Гнев был частью её и превращал в чудовище, а любовь она подменила похотью. Токи её чувств проницали меня, и я могла лишь корчиться в беззвучной муке, когда эти чужеродные, навязанные чувства касались во мне чего-то забытого.

Я пробудилась резко, точно вынырнув из тёмных вод. Пробудилась среди светящегося колдовскими огнями полумрака, с именем Самайна на губах.

На мои плечи опустились тонкие девичьи руки.

— Князь которые сутки без отдыха, — одним этим усовестила сидхе. — Не зовите его, госпожа. А с вами будем мы. Вам ничто не угрожает.

Я благодарно улыбнулась прекрасным девам, что кружком собрались у моей постели. За края покрывала цеплялись хрупкие четырёхпалые ладошки маленького народца, лохматые головёнки по птичьему-любопытно повёрнуты в мою сторону. Я обвела всех взглядом, продолжая безотчётно улыбаться, испытывая ко всем этим существам неизъяснимую теплоту. В ногах лежала успокаивающе-приятная тяжесть — красавица-гончая стерегла меня, положив умную морду на вытянутые лапы. Потянувшись к ней, я погладила между ушей. Гончая уткнулась носом в мою ладонь.

Я выспалась вдосталь, и жизненные силы, которые я влила в Самайна, как целебное снадобье, на диво скоро наполнили меня вновь. От служанок я узнала недолгий рассказ о том, как мы возвратились из зачарованной рощи.

Тогда Самайн всё же внёс меня на руках в ледяной чертог, хоть случилось это помимо моего желания. А после неотлучно был со мною, не допуская более никого, потому наперсницам моим нечего было поведать.

Случившееся вблизи Зимних костров обернулось для меня нечаянным. Обитатели ледяного чертога сделались добры и заботливы ко мне, насколько лишь можно ожидать от дивных с их переменчивой и, по большей части, себялюбивой природой. Разве могла я помыслить, что они переменятся ко мне в лучшую сторону за спасение их господина, которому на диво были верны? В ответ справедливо возразила им, что никто иная, как я, и явилась причиною колдовского недуга Самайна, а потому я — последняя, кого стоит благодарить. Однако соратники и слуги Зимнего короля, встречая мои слова учтивым вниманием, держались своего. Впрочем, я не слишком усердствовала, убеждая их в обратном. Чем плохо доброе участие, хоть даже неправо заслуженное, к тому же вдали от дома и родных?

Время в сидхене остановилось для моего тела, но лишь замедлилось для разума. И разум мой уже не занимали творимые кругом чудеса и всё новые загадки, происшествия и беседы, и даже любовь к Самайну не могла развлечь моей тоски. Даже зная, чем обернётся для меня возвращение, не могла не желать хоть напоследок обнять отца и матушку и повидать братьев, прощально провести рукой по стенам отчего дома и ещё раз пройтись по зарослям цветущего вереска.

Но я знала и то, что данное Самайну обещанье ещё не исполнено, ведь я не провела под холмом положенных семи лет. Я не могла просить его ещё и о том, чтоб прежде срока отпустить меня, ведь и без того слишком многим была обязана ему, ничего не дав взамен.

А он, конечно же, был слишком зрячим для того, чтоб не замечать моей бледности и немоты, несмотря на все мои усилия — тщетные, впрочем, — не показывать печали.

Зима в сидхене была сказочно прекрасна, даже будучи лютой волчицей, сутки и недели напролёт воющей за окнами, бьющей наотмашь стальными когтями, так, что не было никакой возможности выйти за двери, даже укутавшись во многие слои ткани, кожи и меха. Даже и в такую пору я любила её, но стала тяготиться однообразием. С тоской высматривала солнце на пленённом снеговыми тучами небе, гладила окаменелые стволы, зная, что на ветвях злосчастных деревьев никогда не зашумит молодая листва, а снега не обратятся ручьями, и их снятое покрывало не обнажит отдохнувшую землю.

Меня обняли, прижав спиной к груди. Распахнутые полы плаща укутали широкими крыльями, поверх легли большие мужские ладони. Тёплые, а для моих озябших и в рукавицах ладоней — горячие. С того дня у Зимних костров холод более не одолевал Самайна, ему не холодно было в вечной зиме.