Три запрета Мейвин (СИ)

На другой день я попрощалась с Той Стороной, с тем, чтобы вновь переступить грань миров — вспять.

И вновь серебряные подковы скакуна сидхе вызванивали мелодию по небесной дороге, и вновь я сидела в седле перед Самайном. И вновь мы молчали, но всё прочее было иным, нежели три года назад. И молчание было иным, наполненным не недосказанностью, а смыслом, и слишком многое роднило нас, то, что невозможно было отринуть. Руки Самайна прикасались ко мне — иначе, и молчание соединяло нас, не рознило, не звенело, как прежде, тетивой — кого поразит стрела? его? меня? Обоих?

В этом молчании была слышна правда. В нём было: успокоение, ясность, стойкость.

Жизнь в сидхене изменила меня — не могла не изменить в столь протяжённый срок. Три года протекли мимо меня, вовне, как водный поток огибает скалистый утёс; протекли, не коснувшись моего лица и тела, но не разума и сердца. Все вопросы были разрешены, оставшиеся сочтены неважными, сомнения развеялись предрассветным туманом, оставив по себе лишь ясность нового дня — разве не славное завершение жизни?

Я знала, сколько дней осталось мне дышать, и знала, что ожидает меня по смерти, но спокойствие не оставляло: все бывшие страхи, без изъятия, перегорели за три года подаренной отсрочки. Неразумно было длить ожидание. Неизвестно, чем бы обернулось промедленье — не утратой ли столь трудно обретённого и бережно хранимого успокоения?

Во мне не было уверенности в том, что сумею вновь платить такую цену. С Самайном же мне и без того вовек не расплатиться. Всё, что оставалось — с благодарностью принять его щедрость, данную им возможность с мужеством встретить предназначенное.

Занимался рассвет — рассвет утра, располовиненного двумя годами небытия, нежизни Той Стороны. Жизнь властно брала своё, возвращая в течение реки времени, из берегов которой вывел меня Самайн.

Позабытая в сидхене женщина — последняя живая, что, сама того не зная, проводила меня за грань, — возвращалась в дом, неся огонь в руках.

Мы летели, и следом за нами поднималась громада солнца. Конь сидхе нёсся ночной птицей, и выпущенные стрелы лучей не успевали коснуться реющих хвоста и гривы, зажечься в них кровавыми искрами, выкрасить молочную шкуру. Мы возвращались прежней дорогой, но стремительней прошлого был полёт. Мы обогнали рассвет и оставили его за плечами.

Когда дорога покатилась под уклон, и под нами зашумели волны вереска на пустыре за домом Орнат, на гриву коня, на поводья и руки Самайна закапали мои слёзы. Казалось, вечность назад я покинула родные места… казалось, вскоре покину их — навек.

Спрыгнув наземь, Самайн снял меня с седла и прижал к себе недолгим, порывистым объятием. Он поцеловал мои сомкнутые веки и на мгновение прикоснулся к губам своими — поцелуем с терпким привкусом моей печали.

Я молчала, угнетённая прощанием. Отстранившись, молчал и он. Неприятельским войском мчал восход — он уж за дальними холмами… Тревожно-тихую мелодию вызванивал сбруей волшебный жеребец. Первое сиянье дневного светила нездешними огнями отразилось в зрачках Самайна. Вздрогнув точно ото сна, он заслонил рукою глаза.

Отворотившись, Самайн снял притороченный к седлу свёрток. Я с поклоном приняла его. Дважды уж не выпущу из рук драгоценное оружие!

Передав меч, Самайн отстегнул от пояса боевой рог и также протянул его мне.

Лицо его было чуждо и строго.

— Выслушай меня, Мейвин, и верно запомни мои слова. Ты спустилась в сидхен и жила там затем, чтоб я помог твоему супругу добыть победу в битве за престол Тары — что ж, я держу слово. Ты отдашь ему меч Нуаду, и сила заклятого оружия поможет ему в бою, но в одиночку не выиграть сражения.

Он не помедлил, он не ждал моего согласия, но я бездумно кивнула. В преданиях говорилось иное, но Самайну лучше знать, сколь много правды в преданиях.

В конце концов, про него самого слагали предания.

— В ночь, когда я умирал, я, сам про то не зная, вдохнул в этот рог волшебство. Он сам стал источником волшебства, не столь сильным, разумеется, как меч Нуаду, но всё же в грядущем сражении от него будет больше проку. Ведь ты понимаешь, Мейвин, в чём заключена его суть?

Взгляд Самайна был прям и строг. В мире этой Стороны слабеющее лето ещё боролось с осенью. Осень крепла с каждым днём, каждое мгновенье, как новый воин, приближало её к победе, но она пока ещё не перебарывала. Мертвенно-прекрасный мир Самайна неотлучно следовал за ним и в вершину лета — как иначе, будучи в нём, своём создателе и властелине, заложнике и пленнике. Изъятие немыслимо. Я явственно видела в мерцающе-серых глазах несказанную мертвящую красоту сидхена — так тёмные воды, ленивые до весны, видны сквозь хрусталик льда. Казалось, если пытливей присмотреться, можно различить снежинки, пролетающие за завесой ресниц.

Я облизнула пересохшие губы сухим языком. Даже и человечке несложно было догадаться о предназначении расколотого рога.

— Он созывает Дикую Охоту.

Конь сидхе, мерно кивая совершенной лепки головой в языках пламенеющей гривы, глухо выстукивал копытом: в путь! в путь! Хозяина его нимало не озаботило своевременное напоминание.