Три женщины

Пусть в подпольной печати бездарность
О вас пишет пустые статьи.
Мы же шлем от души благодарность
За все то, что нам сделали вы.
Эти люди, что вас ненавидят,
Они также не любят и нас,
И отраду как будто бы видят
В тяжкой жизни трудящихся масс.

Зубатов посмотрел на Маню.

— Не Пушкин, — фыркнула она.

— Зато от души.

— Давно хотела у вас узнать, вы что, наши беседы потом записываете? — помолчав, спросила Маня.

— Господь с вами! Они остаются между нами.

— Вы говорите правду?

— Я всегда говорю правду.

Маня осмотрелась и увидела на одной из полок словарь «Идиш-русский», а рядом — книгу «Еврейские обычаи».

— Вы — еврей?

Зубатов расхохотался.

— Нет, я не еврей. Но разве это мешает нам понимать друг друга? По-моему, монотеистические религии не столько разъединяют людей, сколько объединяют. У евреев — Йехова, у христиан — Иисус, у мусульман — Магомет, а ближнего возлюби у всех у нас. Не так ли?

Книгами и разговорами Зубатов постепенно навел Маню на мысль, которая раньше никогда ей и в голову не приходила. Если создать тред-юнионистское движение на русский лад, чтобы оно занималось не политическими, а экономическими проблемами, в нынешнем правительстве, пожалуй, найдутся министры, готовые помочь такому движению. Зубатов тщательно обсудил с Маней мысль, которую она искренне считала своей, не преминув отдать должное женской мудрости. Он говорил таким тоном, что, хоть убей, нельзя было заподозрить насмешки. Нарисовал завораживающую картину новой России, где миллионы рабочих собираются под знамена пока еще безымянного движения.

Он уверял, что не составит труда найти в правительстве поддержку новому движению. Министры пойдут на это не из любви к рабочим, а из страха перед революцией. Эти министры панически боятся гильотины. И когда они осмыслят Манину идею о создании нового движения, они поймут, что таким путем можно отдалить революцию лет эдак на тридцать, а то и на все пятьдесят, и ухватятся за эту идею как утопающий за соломинку.

— Я вот только не знаю, — разогнал Зубатов рукой дым от папиросы, — найдутся ли среди революционеров люди, которые откажутся от своей борьбы ради того, чтобы войти в руководство совсем нового движения, деятельность которого принесет плоды не завтра, не послезавтра, а возможно, и не при их жизни.

«Зубатов (…), — вспоминает Маня, — мельком назвал имена разных людей, с которыми, по его мнению, мне стоило установить связь после освобождения. Он предположил, что эти люди с наибольшей готовностью согласятся поддержать создание тред-юнионистского движения»[706].

— А вы соберите арестованных бундовцев, предложите им этот план, и посмотрим, кого он воодушевит, — посоветовала Маня.

— Вы, Маня, умница. Я так и сделаю, — улыбнулся Зубатов.

Зубатов вызвал бундовцев, и не успели они покинуть его кабинет, как между ними начались яростные споры. Ветераны БУНДа видели в Зубатове провокатора, а молодые — чуть ли не Мессию. «Лже-Мессия», — твердили ветераны. «Пусть так, но с идеями, очень полезными для еврейского рабочего класса», — парировали молодые. Спорили они и в присутствии Зубатова, забывая в пылу дискуссии, что перед ними сидит жандарм, который пристально наблюдает за ними и тщательно изучает их характеры. Это был знаменитый «спектакль Зубатова», где он был и автором, и режиссером, и исполнителем главной роли, а остальные — статистами.

После подобных «спектаклей» Зубатов обычно вызывал Маню и рассказывал ей о ее товарищах, открывая в них такие черты, о которых она никогда и не подозревала. Она начала смотреть глазами Зубатова и на себя, и на будущую борьбу за дело еврейского пролетариата.

«Зубатов мне сказал, что передает в Департамент полиции менее одного процента имеющейся у него информации, потому что, по его словам, полиции важно арестовывать революционеров, а ему — следить за развитием революционного движения»[707], — писала Маня.

Наконец Зубатов решил выяснить, насколько он приручил Маню, и тайно от нее организовал ей побег.

По его приказу, дверь камеры была не заперта, надзиратель притворился спящим, рядом с ним валялась связка ключей, наружный пост был снят, и вся охрана предупреждена. Постучав в дверь камеры, чтобы ей принесли ужин, Маня обнаружила, что дверь не заперта, и вышла в коридор. Как лунатик, пошла она к выходу и через несколько минут очутилась за воротами тюрьмы На воле! И тут ее как обухом ударило. «Боже, — написала она в своих воспоминаниях, — что подумает обо мне этот странный человек! Он же мне верит! Решит, что я воспользовалась его доверием! И я вернулась. Думала, меня уже ищут, но все было спокойно (…) мой надзиратель все еще спал как убитый (…) Так никто и не узнал о моем побеге. А я еще долго думала, почему мысль об этом человеке не позволила мне бежать. Я же о нем ничего не знаю. Даже не знаю, женат ли он»[708].