Три женщины

Судя по последней фразе, Зубатов увлек Маню как мужчина, не меньше чем как идеолог. Но о том, что они были близки, нет ни одного свидетельства.

4

Однажды Маня, пытаясь установить связь с заключенным из соседней камеры, начала выстукивать азбуку Морзе. Сосед отозвался. Он оказался рабочим, которого она знала по Минску. Среди прочего он сообщил, что его допрашивает сам начальник охранки Зубатов. «Как он выглядит?» — простучала Маня и услышала в ответ: «Рыжий, усатый. Интеллигент. Дает читать книги».

«Я почувствовала, — вспоминает Маня, — что у меня из-под ног уходит пол и я лечу в пропасть. Из того, что я слышала о Зубатове, он представлялся мне самым ужасным провокатором во всей России. В голове у меня все смешалось. В тот же вечер меня повели к нему. Вместо того чтобы поздороваться, я спросила его, правда ли, что он — Зубатов. Он сразу все понял и спросил: „А вы этого не знали? А коли так — значит, вся ваша вера в меня и ваша надежда — не более чем заблуждение? Что ж теперь будет?“ Помню этот разговор слово в слово. Мне показалось, что комната наполнилась бесами, и меня всю затрясло»[709].

Еще бы! Зубатов был синонимом той самой охранки, которая все время пыталась внедрить своих людей во все партии. И тут оказалось, что она доверилась самому Зубатову! Как же она сразу не сообразила, что с ней беседует не простой следователь, не мелкий чиновник?!

Маня поймала себя на том, что рвет страницу за страницей зубатовские книги. Потом начала рвать простыню на полосы. Но следившие за ней в глазок надзиратели вошли в камеру и унесли все обрывки. Вешаться было не на чем. Она села на пол и завыла. В тот день принесенные ей в камеру обед и ужин остались нетронутыми. Ночью ей мерещились бесы, и все были с лицом Зубатова.

На следующий день Маня отказалась и от прогулки.

— Ах, так? — рявкнул надзиратель и пошел доложить по начальству. Зубатов приказал не обращать внимания.

Ночью ей приснилась белая лошадь, на ней скакал Нёмка-цыган и кричал что-то неразборчивое.

На третий день Маня решила спокойно обдумать все по порядку.

Какие добрые серые глаза, какой мягкий, дружеский голос: «Манечка!» На душе становится тепло и от этих глаз, и от этого голоса. Чудовище? Злодей? Такой добрый и такой внимательный?! Собственно, что плохого он ей сделал? В последний месяц она видела его чуть ли не каждый день, они задушевно беседовали. Жена у него сумасшедшая. Уже много лет он не может с ней жить, но не хочет общественного скандала и не помещает ее в лечебницу. Бедный Сергей Васильевич… Люди называют его провокатором. Да что они о нем знают! «Люди не могут быть уверены, что они-то знают точно, что есть добро, а что — зло. Одному Богу дано это знать», — зазвенели у нее в ушах слова отца, сказанные ей в детстве. Так вот почему ей приснился Немка-цыган… Значит, сон был вещим? «Господи, что же мне делать?» — простонала она и невольно посмотрела наверх, где должен быть Тот, чье существование она не признавала.

Вдруг она успокоилась. Да, это — сам Зубатов. Ну и что? Он поможет ей избавить от рабства сотни тысяч еврейских рабочих, а люди пусть говорят о нем что хотят. Конечно, его теорию царизма могут понять лишь немногие, но от этого теория не становится хуже. Ей, по крайней мерю, ясно, что будущее за легальными рабочими союзами.

Тем временем Зубатов решил сменить тактику. Он позаимствовал у средневековой инквизиции метод «злого и доброго следователя». Первый грозит и пытает, второй утешает и сулит. Зубатов усовершенствовал этот метод, заменив телесные пытки душевными. Допросы Мани он поручил одному из своих офицеров, антисемиту и мерзкому типу по фамилии Герарди.

«…B конце мая 1900 года Герарди, — вспоминает Маня, — злорадно сказал мне: „В Минске арестовали вашего дружка Григория Гершуни и нашли у него ваши письма. А донесла на него смазливенькая евреечка, ваша подруга“. При этих словах я вскочила как ужаленная и закричала, что он лжет. Он тут же достал из ящика список из двадцати фамилий, включая Гершуни (…) Я сразу узнала почерк моей подруги, связанной с БУНДом, с которой дружила уже двенадцать лет. Она была девушкой честной, совершенно необыкновенной»[710].

На этом же допросе Герарди спросил с ухмылочкой:

— Вы ведь хорошо знакомы с Гершуни? — ухмыльнулся Герарди.

Маня, еще недавно по уши влюбленная в Гершуни, и глазом не моргнула.

— Прелюбопытная личность, — продолжал Герарди, выдержав паузу. — Все женщины от него без ума.

Маня снова промолчала, а он вынул из ящика пачку писем, достал из нее одно и прочел:

«Дорогая Наташа, жажду обнять тебя…»

— Фальшивка! — вспыхнула Маня.

— Узнаете почерк? — он протянул ей через стол письмо.

— Фальшивка, — повторила Маня несколько упавшим голосом, но на письмо не взглянула.

Герарди достал второе письмо: «Дорогая Олечка, вижу наяву твои губы…», а за ним — третье: «Дорогая Лиза…»

— Кстати, все три письма написаны в один и тот же день, — как бы мимоходом бросил он.

— Замолчите! — крикнула Маня.