Три женщины

Зубатов сделал очень хитрый ход в своей игре. Признался Мане, что Гершуни — первый человек, который сумел его обмануть. Этим Зубатов доказал ей свою искренность, ничем не рискуя, так как понимал, что рано или поздно она узнает правду. Более того, еще и пользу извлек из своего признания.

— Хотя мне известно из надежных источников, — сказал Зубатов, — что все, что написал Гершуни в протоколе и сказал устно, — неправда, я не допущу, чтобы он попал в руки полиции, потому что он, сам того не понимая, — мой главный помощник. Проповедуя террор, он нагоняет ужас на наших министров. И они от страха согласятся со мной, что лучший заслон и террору, и революции — легальные рабочие союзы. Поймите, Манечка, все эти революционеры-интеллигенты с их нелегальными кружками властям не страшны. Это генералы без армий. Они стараются привлечь на свою сторону, как они выражаются, «рабочий класс». Вот я и собираюсь легализовать рабочее движение. Тогда рабочие поймут, что самодержавие — их оплот, и ограничатся исключительно экономической борьбой. Я буду бороться за новый, доселе невиданный режим, за «народный царизм».

— А Гершуни, — прищурилась Маня, — все время напоминает, что бомба сильнее слов.

Ее замечание подстегнуло Зубатова.

— Но эта бомба убьет в первую очередь рабочих, и раньше всех — молодежь, которая верит революционерам. Об этом вы подумали? Поймите, тайные сборища, как и террор, ведут в тупик. У Гершуни нет будущего. Ну, убьет он кого-нибудь, потом убьют его. А заодно и многих таких же молодых и горячих, как вы. И таким путем вы хотите спасти Россию? Вы думаете, я жесток. Но вы не представляете себе, что будет, когда власть захватят революционеры. Их жестокость ни с чьей не сможет сравниться. «Они потопят Россию в крови, наводнят тюрьмы ни в чем не повинными людьми, создадут сеть осведомителей, которая охранке и не снилась. Да иначе и быть не может. Ведь до власти дорвутся фанатики, а они всегда идут к цели по трупам. Более того, в революции я предвижу крах России. Россия распадется на части, станет нищей, голодной и потому — легкой добычей для иностранного капитала»[715].

В своих воспоминаниях Маня написала, что это — отрывок из письма Зубатова, датированного октябрем 1900 года и «носившего подлинно пророческий характер».

Трудно с ней не согласиться.

* * *

На следующий день, когда Маню опять вызвали к Зубатову, он увидел, что вчерашний разговор подействовал на нее не так сильно, как ему того хотелось, и решил играть на других струнах.

— Знаете, Манечка, я крайне обеспокоен положением евреев в Российской империи. И вообще, мне претит всякая дискриминация. Государь император, — он поднял палец вверх, — мое беспокойство разделяет. Совсем недавно на доклад нашего министерства он наложил такую резолюцию: «Богатого еврейства не распускать, а бедноте жить давайте».

После ухода Мани Зубатов еще немного походил по прокуренному кабинету и сел писать рапорт своему начальнику.

«Имею честь доложить вашему превосходительству, что мне удалось после обработки находящейся под арестом Марии Вильбушевич склонить ее на нашу сторону. Уверен, что с ее помощью нам удастся наконец проникнуть в ряды БУНДа, а посему полагаю целесообразным освободить ее из тюрьмы, на что и прошу соизволения вашего превосходительства. Тем паче считаю целесообразным освободить видного члена БУНДа Григория Шахновича, давшего согласие сотрудничать с полицией. Полагаю также, что к вышепоименованной Вильбушевич следует относиться особо, поскольку пользу от ее возможного сотрудничества с полицией трудно переоценить».

Без малого через год пребывания Мани в Бутырской тюрьме Зубатов, как обычно, вызвал ее к себе в кабинет и, улыбаясь, положил перед ней лист бумаги.

— Что это?

— Ваша вольная, — пошутил Зубатов. — Распишитесь вот тут.

— Меня освобождают?

— Я же вам обещал.

— И мы больше не увидимся?

— Наоборот, будем видеться еще чаще.

— А зачем нужна моя подпись?

— Простая формальность. Вы находились в заключении почти год и по вашей просьбе освобождаетесь при условии, что не будете заниматься антигосударственной деятельностью. К тому же будете сообщать мне письменно обо всем, что происходит в революционном движении.

— И все-таки зачем вам моя подпись? Разве вы мне не верите на слово?