Три жизни

— Слушай, Алеша, перевози-ка свое имущество в избушку. Тоскливо мне одному, сколько ночей глаз не сомкнул. Все что-то кажется, чьи-то голоса чудятся. Давай сегодня же и гони телят. Я ждать буду, картошки чищеной сварю. Ладно?

Молоков смотрел и не узнавал напарника: вон какой он весной и летом был занозистый, независимый и гордый. И слово доброе редко услышишь — все мать-перемать, падла да сука. Ну в рот нечего взять! Сейчас сгорбился, и так не велик ростом, а тут пацан пацаном. Лицо-то сморщилось, обросло жидкой с проседью бородкой, нос и тот, как у дятла, заострился…

Глядел Алексей, и до того жалко Пайвина — аж глаза заело, будто чистил он молодые белые луковицы. «Эх, Шуро, Шуро! — думал Молоков. — Жизнь-то у тебя еще тяжельше моей, пусть и бобылем я векую, а ты обзавелся второй женой. Я хоть одиножды и согрешил выпивкой, а ты эвон как веселился с отпускником, соловьем заливался — отсюда слыхал. Эх, Шуро, Шуро… Не бережем мы себя, нисколько не бережем…»

— Ладно, ладно, Александр, буду сегодня в избушке. Оно и верно — вдвоем веселее, надежнее. А мало ли что может случиться, не в деревне, в лесу живем! — прибодрил напарника Молоков, не скрывая от него, как он растроган приглашением Пайвина.

Впрочем, вовремя оставил Алексей свой шалаш под березами-тройнями. Как бы извиняясь за летнюю сушь, подкралось обложное ненастье, и вот уже третьи сутки из туманного морока частил и частил мелкий въедливый дождик. Приходилось на дню раза по четыре подворачивать к избушке и сушиться у подтопка. Они-то с Пайвиным обсыхали и отогревались, а бычкам одно спасение под соснами. Ночами им полежать негде — в загонах выше колен навозная жижа. Крышу бы маломальскую, но из чего ее сделать? Ни соломы, ни толя, а уж о тесе и шифере нечего мечтать.

Давненько не приезжала и Анна Ивановна. Она все понимает и болеет душой, но столько «дыр» обнаружилось на животноводстве, что нынче нет ни сил, ни средств на оборудование загонов для молодняка. Ну и уборка хлебов началась, и единственный «газик» нужен председателю ежечасно. Пожалуй, и на нем не добраться сюда по грязи — расплылся земляной «асфальт».

Пайвин превратился в молчуна, да и Молоков все реже ободрял его и себя; все реже он оживлялся, когда после ужина садились оба на нары и затягивались махоркой. А, может, виной тому был не только дождь, а предчувствие подступающих заморозков, близкий конец ихнему житью у Старицы? После первой слякиши угонят они гурты в Понькино, и обезлюдеет избушка на полные семь месяцев. И неизвестно, придется ли им, или кому-то из них вернуться сюда на будущий год…

Той ночью они еще не уснули — не протопился подтопок, и, хотя Алексей сам напросился закрыть вьюшку, Пайвин тоже не спал у себя в углу. Ворочался, кашлял и с хрипом вздыхал. Оба не слыхали, что кто-то подошел к избушке, и потому вздрогнули от стука в дверь.

— Есть ли живой-то кто? — устало крикнул сильным голосом незнакомый мужчина, и Молоков первым вскочил с нар, засветил керосиновую лампу. Видать, охотник или рыбак пожаловал, а то и заблудился кто-нибудь с поезда…

Алексей откинул крючок и запустил в избушку вымокшего и грязного человека.

— Здорово, мужики! — просипел он и сразу стал раздеваться. Повесил на гвоздь у трубы мазутную телогрейку и старую, тоже измазанную мазутом шапку с кожаным верхом, еле-еле стянул с ног сапоги. Был он невысок, худощав и белобрыс, не моложе пастухов, но ярко-синие глаза заметно молодили его лицо.

Пайвин курил и молча наблюдал за гостем, а Молоков, спохватившись, снял с гвоздя над изголовьем свою сухую одежду:

— На-ко, паря! Разболокайся вплоть до трусов, а то загриппуешь. Счас я дровишек подкину и чайку покрепче заварю. Супишко остался — не поморгуешь, разогрею.

— Да чего вы, ребята! — отшатнулся к плите мужчина. — Обсохну и так. А от чая и еды не откажусь.

— Стесняться здесь некого, — оживился Пайвин. — Раз подает одежу Алеша — бери. На самом деле ты синехонек. Здоровье после ни за какие деньги не купишь. Тракторист?

— Ага, механизатор! — отозвался гость, скидывая свою сырую одежду. — Меня на прорыв послали. Зябь в бригаде тутошней худо пашется. Ну, пахал я сутки, пока горючее не кончилось. Заглох трактор, а тут и вторая ночь. Пошел в деревню и заблудился, как-то еще на вас выбрался. Спасибо, мужики!

Молоков оставил себе кошму-потник, а матрац постелил для Осяги Грачева, как назвался тракторист. Пайвин предложил ватное одеяло и подушку.

— Давно на тракторе? — поинтересовался Пайвин, когда Осяга отужинал и накурился махорки у подтопка, и, охнув блаженно, забрался под одеяло.

— Подходяще, — откликнулся тракторист. — В сорок четвертом на прицепе начал, штурвальным осенями робил. Прицепные комбайны тогда были.

— Знаем знаем, самим приходилось! — обрадовался Алексей, словно не Осяга, а он сам рассказывал о своей юности.