Читаем Три жизни полностью

Три жизни

Прасковья Ивановна полностью расстелила старинный платок по столешнице, и в середке его оказалась строго-красная коробочка. Она с дрожью темно-синих вен на сморщенных руках открыла ее, и у девочек расширились синие да карие глаза: перед ними лежал новенький орден Отечественной войны II степени. В тишине слышно было, как на простенке четко тикают белые, полуовальные часы — подарок совхоза в день проводов Ильиных на заслуженный отдых.

— Ванюшкин, здеся военком мне вручил орден-то. Вот и вся, детки, Ванина память… — вздохнула старушка. — Возьмите, раз заслужил он быть у вас в музее. Ваня-то ведь после начальных классов три зимы бегал из Полозовки в Уксянскую школу. Хорошо учился и дома успевал с управой, мои силы для колхозной фермы берег. А каникулы летние все в работе, особо в сенокос и рожь когда молотили. Волокуши возил, зерно на бричке, и косить литовкой рано стал, и на метку ране других его определили. Не курил, не табашничал, шибко рослый да дюжий не по годам. И на трактор сел ране своих одногодков, и все на фронт, на фронт рвался. Зимой сорок третьего и проводила Ваню… Берите внученьки, а я ужо как-нибудь приду и погляжу на ваш музей.

Света Южакова, Валя Задорина и Маша Чеканина с женской аккуратностью уложили в портфель память о Иване Павловиче Ильиных и совсем было попрощались, как их уже у порога ойканьем окликнула Прасковья Ивановна.

— Состарела, совсем я состарела! Гармонью-то забыла, Ванина гармонь ишшо хранится. Вот, в сундучке она. Гармоньщиком тоже славился, песельником был… Заведет в Полозовке, а слыхать в краю Озерки, в Любимово. Голухиной-то ране ее звали. Он и на прощанье-то мне с подводы крикнул: «Не кручинься, мама! Вернусь с победой, мы с тобой еще как споем-сыграем!»

— Да-а-а… — протяжно выдохнула старушка и впервые концом белого ситцевого платка провела по глазам. — Не сыграла боле гармонь Ванина, не слыхала я ее голосу. А уж до чего заливиста — не хочешь да запоешь, не умеешь да запляшешь!

— А много частушек дядя Ваня знал? — осмелилась Маша Чеканина, розовощекая, чернявая, вся в мать — доярку совхоза.

— Ой, много-много! — просияла Прасковья Ивановна. — И все-то пел без «картинок», не ругательские.

— А можно нам записать частушки? Потом, не сейчас, — попросила Валя Задорина.

— Пошто нельзя, можно. Я хоть восьмой десяток доживаю, а помню частушки Ванины, и те, что в девках сама пела. Можно! А гармонь-то я тоже дарю музею, такие теперь не делают, эта довоенная. Ване евонный дядя передал, как на войну ушел. Унесете, не тяжело вам?

— Спасибо, Прасковья Ивановна! Унесем! Мы сильные, мы мамам на ферме тоже помогаем! — наперебой заговорили девочки.

…Накануне Октябрьского праздника снова появилась гостья в чистенькой избенке Прасковьи Ивановны — учительница Анна Ивановна, уже немолодая, сама трижды бабушка. Почаевничали, посудили о том да о сем.

— За тобой я зашла, Прасковья Ивановна. Приглашаем всем классом, всей школой на концерт, заодно и музей посмотрите, все Ванино там хранится.

…В коридорах школы шумно — дети есть дети! — но в музее пусть и людно, а тихо, полушепотом разговаривают и взрослые, и школьники. Глаза разбегаются — столько всего накопили-насобирали ребята с учителями, да чутьем материнским Прасковья Ивановна угадала, где находится все Ванино. Ноги, враз ослабевшие в коленках, сами повели ее туда. Напротив большого светлого окна со стены смотрел на нее сын Ваня, под стеклом лежали Ванины кудри, похоронка и орден, на тумбочке рядом — Ванина гармонь.

Обнесло-окружило голову у Прасковьи Ивановны, и глаза что-то непонятное застлало, и, не окажись под боком Света Южакова, наверное, упала бы старушка возле сыновьей памяти. Да могла б нечаянно и гармонь двухрядку сронить на пол.

— Светочка, а тут-то што написано? — тихо спросила Прасковья Ивановна, когда силы вернулись к ней и усмотрела она крупные буквы над гармонью — строчки на листе ватмана то сливались в сплошные красные ленточки, то как бы дробились на огненные вспышки.

К Октябрьской ли, ко дню ли Первомая,Иль в долгосрочный отпуск по весне —Который раз домой я приезжаю,А сын ее все где-то на войне.

скорбно и торжественно прочла девочка и добавила: «Это поэт Федор Сухов».

— Спасибо ему материнское, совсем как обо мне и моем Ване сложил! — прошептала Прасковья Ивановна и низко поклонилась словам поэта. Реденькие белые прядки волос выскользнули из-под малинового полушалка и коснулись эмалевого блеска половиц.