Три жизни Иосифа Димова

Когда я покинул зал, человек в малиновом мундире воззрился на меня озадаченно. Не знаю, чем я его так удивил. Поднимаясь по лестнице, я чувствовал на спине его удивленный взгляд. Странный тип!

На улице похолодало, шел густой мелкий снег. Прохожие поредели, и я мог радоваться снегу так, как когда-то, в студенческие годы. Он как и раньше казался золотистым в свете уличных огней, только я больше не испытывал желания перекинуть коньки через плечо и помчаться к «Ариане»… Уличных фонарей больше не было — вместо них над провалами улиц извивались дуги осветительных приборов, напоминая сплетение рук с отрубленными кистями. И «Арианы» давным-давно не было и в помине: для любителей катания на коньках созданы стадионы с зеркальными катками, где описывали круги по десять тысяч пар сразу. Виолетты тоже не было и не могло быть… Сегодня любая женщина была Виолеттой, и любой тип, отупевший от безделья, мог, нацепив домино, вырвать ее из моих рук прежде, чем я успею прокатиться с ней разок по зеркальному льду.

Какой снег падал с неба! Бедный Эм-Эм был прав: снежинки забивались мне в носки, прилипали к подметкам легких туфель, ноги мои окоченели и начали болеть. Мимо меня со свистом проносились такси, но мне и в голову не приходило поднять руку. Ну и пусть ноют ноги, пусть замерзают, что из  э т о г о! Простуда, воспаление легких, даже ампутация не могли ничего изменить. Все было предрешено. Так пусть же совершается то, чему суждено совершиться.

Но в душе моей уже не было того чувства безнадежности, с каким я вышел из дома. В сущности, там была пустота. А в пустоте, как в астральном пространстве, звучал дивный вальс из «Евгения Онегина», и образ незнакомки в черном домино реял в бездонности, мерцая задумчивым светом угасающей звезды.

Я прошел по мосту, перекинутому через реку; чем ближе я подходил к хоккейному стадиону, тем громче звучали в белой ночи ошалелые возгласы стотысячной публики, — казалось, где-то рядом клокотал невидимый вулкан, время от времени изрыгая на качающуюся над городом снежную сеть огонь и пепел. Четыре гигантских стадиона, сооруженных восточнее центра города, действовали круглосуточно — на одном играли в футбол, на другом — в хоккей на льду, на третьем проводились автомобильные состязания, на четвертом — танцы. Каждый стадион был рассчитан более чем на сто с лишним тысяч мест. Поскольку состязания проводились круглосуточно — людям нужно было где-то убивать свободное время, — за двадцать четыре часа на них успевало побывать несколько миллионов зрителей. При каждом стадионе работали бассейны, пляжи, рестораны, кафе-кондитерские. Согласно вычислениям ЭВМ системы Великого Магнуса, три четверти населения нашего города посещало эти спортивные комплексы и проводило большую часть свободного времени на воздухе, под живительными лучами солнца. Великий Магнус и его ЭВМ непрестанно напоминали Законодательному Совету, чтобы он отпускал побольше денег на строительство стадионов.

Какой снег застилал все вокруг, какой снег!

Такие белые, кипучие, вихревые ночи бывали только в мои студенческие годы. Эх, что за удивительное было время!

Бог знает на кого я походил — то ли на белое чучело, то ли на робота с поврежденным снегоочистителем! Но на душе у меня было легко. Чем больше у меня немели ноги — они даже перестали ныть, — тем веселее становилось на душе, вальс из «Евгения Онегина» отзвучал, а вместо него грянули аккорды Брильянтного вальса Шопена. И вот я вижу зал «Плейель». Публика восторженно рукоплещет, — я заметил, что настоящие меломаны аплодируют всегда восторженно до экзальтации — тем самым они отличаются от простых любителей музыки. Виолетта в вечернем открытом платье, плотно облегающем ее стан, бледная, взволнованная, обводит глазами первые ряды — она ищет студента-первокурсника, свою первую любовь, отца своего ребенка, а он, отец ее Жозефины, теперь уже солидный мужчина с титулом ученого, смотрит печально-удивленным взглядом на женщину в черном вечернем платье и думает, что перед ним не его Виолетта, а ее старшая сестра, с которой он не имеет ничего общего…

Какой удивительный снег!

Один робот, из тех, что спасают пьяниц, остановился возле меня и осторожно отряхнул с моей головы и плеч целые сугробы снега. Горячий комок вырвался из моей груди и подкатил к горлу, глаза защипало. «Сын мой!» — хотел крикнуть я, мне захотелось его обнять, прижаться к железной груди. Но я сдержал свой порыв. Робот-то не знает, что я его отец. Он примет меня за пьяного, подхватит под мышки и живо доставит в ближайший вытрезвитель. «Дитя мое, — подумал я, — кто же наслал на меня эту напасть — до смерти любить тебя и ненавидеть?!»

Снег продолжал валить, густой, пушистый.