Три жизни: Кибальчич

Ворота были распахнуты, и через свою Облонскую улицу он увидел край городской площади — весь ряд ее домов был охвачен пламенем, огромные красные языки с черными завихрениями вверху победно и царственно вздымались в бледное августовское небо. Трещало, ухало, летели каскады искр, страшно пахло гарью и паленой шерстью. По площади метались черные фигуры людей. И землю и небо сотрясали колокола: «Бом! Бом! Бом!..» Мимо промчалась подвода с кадкой воды, запряженная двумя лошадьми, и ими правил… папа! Коля видел, как обрушилась горящая крыша, круглая шапка из огня и дыма взметнулась вверх, и Коля догадался, почувствовал: люди там, на площади, ничего не могут сделать с огнем, с этим взбесившимся диким чудовищем. Он был врагом, он погубит всех: дома, маму и папу, братьев Федю и Степана, сестру Катю, зверей и птиц, всех-всех! И нет никакого спасения.

Из пылающих ворот сгоревшего дома вырвалась корова, спина ее дымилась, по ней пробегали струйки пламени. Корова, дико мыча, содрогаясь всем телом, пробежала совсем немного и рухнула на передние ноги.

«Веста! Это Веста!» — пронеслось в сознании Коли, и он закричал, оглушая себя:

— Мама!.. Ма-м-м-ма-а!..

И не чувствовал, как в беспамятстве катится по ступеням.

Он открыл глаза и увидел над собой лицо матери, все в слезах.

— Проснулся, — тихо сказала она и улыбнулась.

«Мама жива, — подумал Коля, сразу вспомнив пожар. — И папа».

Отец стоял в дверях, широкоплечий, аккуратно причесанный, и волосы были подвязаны узкой лентой. Отец был в рясе, на груди сиял крест.

«Ему пора в церковь, — подумал Коля, — значит, все как всегда. Огня больше нет».

— Г-г-где он? — спросил Коля.

Мама и отец переглянулись.

— Кто? — глаза мамы опять наполнились слезами.

— Or… ог… — слово не выговаривалось, — ог-огонь…

— Не бойся, милый. — Мама ласково провела рукой по его голове. — Огня нет. Пожар потушили.

— Х-хорошо, — сказал Коля и услышал голос отца, в котором ему почудилось раздражение:

— Заикается.

Вдруг он вспомнил и мгновенно вскочил.

— А где В-в-веста? — В душе вырастало отчаяние.

— Веста пасется за речкой, на лугу. — Мама с тревогой смотрела на него.

— Он-на ж-жива? — Радость и счастье сменили отчаяние. — Она н-не сгорела?

— Ах, вот что… Это у Питренок сгорела корова, И овцы.

— Б-бедные… — В горле защипало.

— Ты поспи еще, мой маленький. — Мама поправила одеяло.

Сначала было темно, потом темнота превратилась в синее небо и зеленую землю. Пришла корова Веста. Прибежал, виляя хвостом, Цезарь. Прилетели бабочки.

…В раннем детстве у Николая Кибальчича было много счастливых снов.

IV

Минул год. Странный февраль царил в Петербурге: синие высокие дни, капель с крыш. В низовье Нева сломала лед, и он громоздился серо-голубыми глыбами, походившими на причудливые города из скандинавских сказок. В ледяных гранях, слепя глаза, отражалось солнце.

В один из таких почти весенних дней в редакционной комнате журнала «Новое обозрение» находилось три человека: публицист-народник Иосиф Иванович Каблиц, маленький, лысеющий, в очках, с острыми, вверх поднятыми плечами, сосредоточенно читал гранки; журналист Владимир Александрович Жуковский, молодой человек с нездоровой бледностью вялого лица, просматривал «Санкт-Петербургские ведомости» и хмыкал; беллетрист Андрей Петрович Осипов-Новодворский, давно считавший себя стариком — ему было сорок восемь лет, — полный, страдающий приступами подагры, дописывал статью о результатах засухи и недорода в южных губерниях империи и хмурился.

В тесной комнате с высоким потолком, в углах которого красовались лепные амуры, было душно, накурено. На широком подоконнике попыхивал самовар, и от него немного пахло угольной гарью. Столы были в беспорядке завалены журналами, книгами, подшивками газет; между окнами висел портрет Александра Второго в тяжелой раме; живописец изобразил самодержца во весь рост в парадном мундире лейб-гвардии гусарского полка со звездами и орденами.

Жуковский стукнул рукой с сухими длинными пальцами по газете, нарушил молчание:

— Нет, господа, каково? Водопадов разливается: год благоденствия! Вот, извольте. «Благодаря мудрой и дальновидной политике…» Вы только подумайте: «…мудрой и дальновидной…»

Андрей Петрович Осипов-Новодворский перестал скрипеть пером по бумаге и, откинувшись на спинку стула, сказал:

— Ну, кое-что Лорис-Меликов, давайте будем справедливы, сделал.

— Что, позвольте вас спросить? — вскинулся Жуковский.

— Убрал министра просвещения Дмитрия Толстого? — Осипов-Новодворский с некоторым торжеством смотрел на Жуковского. — Убрал-с!

— Да этот сатрап сам бы в отставку вышел! — Голос Владимира Александровича был высокий, тонкий, слегка истерический. — Если ему гимназисты вслед камни кидали, а студенты грозились убить.

— Сенаторские ревизии в губерниях, — невозмутимо продолжал Осипов-Новодворский.

— Что они дали, ваши ревизии? — перебил Жуковский, и на его бледных щеках выступили розовые пятна.

— Расширены права земств, — заметил Андрей Петрович. — Мы с вами посвободней писать стали…