Три жизни Красина

Живут замкнуто. Жена, две маленькие дочери, падчерица, прислуга. Вечерами всегда дома. В гости не ходят. По воскресеньям девочки, оседлав отца или в санках «едут» к бабушке. Она поселилась неподалёку, в маленьком домике.

Иногда к инженеру Красину из Петербурга по служебным делам приезжают подчинённые. Если в Куоккале их застаёт вечер — остаются ночевать.

Завтра воскресенье, 9 марта. Но в такой мороз и метель вряд ли можно ожидать гостей. Рано погасли огни в окнах, и только ветер шумит в печных трубах.

Не спится Антонине Григорьевне Красиной. Наверное, старость. Да и ветер нагоняет тоску.

Завтра шумом наполнится дом. Сын, невестка и, главное, внучки, совсем малыши. Но это завтра...

А пока ночь, бесконечная, и ветер в трубе — как стадо ведьм. Воет и воет. Вот так же он завывал и в Тюмени, и в далёком Иркутске. А может быть, он выл всю её жизнь?

Антонина Григорьевна поёживается, стягивает концы платка на груди. В эти унылые, бессонные ночи она часто открывает комод и вытаскивает большую деревянную шкатулку, чёрную от времени. Семейная реликвия. Досталась Антонине Григорьевне от родителей — крестьян Курганского уезда. Сделана без причуд, топором.

Портрет мужа — Бориса Ивановича. В него пошли дети. И Леонид, и Герман, и Борис, и Александр. Дочь Софья и та в отца.

Худощавый, тонкое лицо заросло шелковистой бородкой. Смотрит немного застенчиво, даже растерянно. Таким всю жизнь и был. Мелкий чиновник. Честный, неподкупный. Жалованье маленькое, концы с концами семья свести никак не могла.

Антонина Григорьевна бережно кладёт фотографию. Умер Борис Иванович рано. Сломила его судебная волокита и клевета. Славный, добрый, но слабый он был человек. Даже в семье. Вот и пришлось ей самой детьми верховодить. Они слушались, да и сейчас без совета бабушки ни шагу. Говорят, она с виду властная. Какая уж там властная — разве что бог разумом не обидел. Вот и ныне, когда она по Куоккале этой финской прохаживается — господа за шляпы берутся, небось богатой купчихой считают. А она крестьянка, грамоте-то едва в городской школе выучилась. Но и то правда, читала много, наверное, побольше этих господ. Антонина Григорьевна поднимает глаза. Над постелью висит портрет Некрасова. На другой стене, в полутьме угадывается гусарский ментик Лермонтова. Она уже не помнит, откуда эти портреты. Кажется, всю жизнь они с ней — молчаливые советники и судьи её совести.

Антонина Григорьевна развязывает шёлковую зелёную тесёмку, которой перетянута пачка писем. Они пожелтели от времени, края бумаги пообтрепались. В последние годы она часто перечитывает дорогие строки.

Писем много. Особенно от Леонида и Германа. Погодки. Росли вместе. Вместе шалили. Но недолго продолжалось их детство. Как только исполнилось восемь, пришлось Леонида из Кургана в Тюмень, в реальное училище снаряжать. Вскоре и Герман к нему «под начало» отправился.

Жили нахлебниками в чужой семье. Только и радости, что с мальчишками на улице поиграть.

А ребята они были озорные. Но меж собой дружили. Постоять друг за друга могли. Кажется, один раз только и поссорились.

Антонина Григорьевна улыбается. Нагнала она тогда на сыновей страха, из дома выставила. С узелками на крыльце потоптались, всплакнули малость, да и с повинной к родителям... Шутки шутить Антонина Григорьевна никому не позволяла.

Ветер немного стих, не стучится в окно пригоршнями снега. Кто-то торопливыми шагами прохрустел по занесённой дорожке.

Антонина Григорьевна поёжилась. Каково там, на улице, позднему путнику? Вот так же в Кургане ёжилась, когда читала письма детей. Плохо им было, малолеткам, одним в чужом городе? А учились хорошо. Да и училище Тюменское — второго такого, наверное, на всю Россию не сыщешь. Сибирь не Россия, вернее, Сибирь — Россия, да не владимирская, не рязанская. В Сибири не было крепостного права. А образованных людей много. Лучших, честнейших по повелению царя из Европы в Сибирь под конвоем пригоняли.

Ссыльные польские повстанцы 1863 года — домашними учителями поустраивались, в казённые заведения их не пускали. В реальном училище педагоги подобрались один другого лучше. Вдумчивые, великолепно знающие своё дело. И ребят любили, к труду, усидчивым занятиям, дружбе приучали.

Чуть вздрагивают руки, не разберёшь написанного. А почерк у Леонида и в детстве был отличнейший, наверное, чернила немного выцвели...

«И кроме камней, коллекционирую разные вещества, например — натр, соляную кислоту и другое...» Ишь ты, коллекционер! Помнит она его коллекции. Всегда с чем-нибудь возился: то чучело птицы набивает, или, как его там, водород добывает. Не раз и не два водород этот взрывался, банки в разные стороны... Герман, который непременно возле старшего крутился, — только увёртывается от осколков. Или того лучше, — заметили, что дед ихний, Иван Васильевич, подолгу сидит за столом и пишет что-то, решили опыт поставить, — подложить под деда галочьи яйца. Леонид уверял, что птенцы обязательно выведутся. И подложили, пострелята!