Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая

В. Б.: Нет, конечно, но я предлагаю все-таки определиться с названием «современное искусство», опираясь на визуальное искусство, поддающееся музеефикации. Оно берет начало от поп-арта и концептуализма (а восходит еще к «Черному квадрату» Малевича и, в первую очередь, к дадаизму), но практически полностью уходит от живописи и плоской поверхности в пространство инсталляций, акций, перформанса. Собственно, именно это искусство и понимается чаще всего сегодня в искусствоведческой среде под термином «современное искусство». Именно в нем — я обычно называю его арт-практиками, чтобы хотя бы в русскоязычном пространстве отделить его все-таки от искусства в классическом понимании, — наиболее радикально проявились все главные черты нонклассики, неклассического искусства, во многом отказавшегося от всех сущностных принципов классического искусства, в том числе и от эстетического качества — художественности. Именно опираясь на это «современное искусство», мы с Вами в свое время выявили основные принципы неклассической эстетики (все-таки эстетики!)[38]. При этом я отнюдь не хочу исключить из пространства нашего внимания и остальные виды искусства, которые вслед, а иногда и одновременно с визуальными (не совсем точный термин, но ясно, что имеется в виду) искусствами проводили и проводят радикальные эксперименты на своих площадках, со своими языками арт-выражения.

Кроме того, к современному искусству (арт-производству) относятся и медийно-сетевые арт-эксперименты, типа фото— и видеоинсталляций, компьютерного и сетевого искусства самых разных толков, о которых мы с Вами говорим в самом современном разделе постнеклассической эстетики — Эстетической виртуалистике[39]. Однако вот этот вид нарождающегося так называемого медиа-арта я бы пока оставил в стороне. О нем может и должен идти особый разговор. Здесь я хотел бы ограничиться только «неклассическим искусством», которое, хотя и является все еще современным, но имеет уже более чем полувековую историю и, как мне кажется, пришло к своему завершению, передавая эстафету именно медийным арт-практикам. Оно практически все лежит перед нами, как на ладони, и о нем уже можно говорить как о своего рода неклассической классике, уже существенно музеефицированной. Даже некоторые залы Третьяковки отданы под это искусство.

Н. М.: И таким хитрым риторическим приемом Вы, сторонник и ценитель подлинно высокого классического эстетического опыта, хотите подтянуть к нему и «современное искусство»? Да Вы же только что сказали, что оно отказалось от самой сущности искусства — художественности и поэтому вроде бы вообще не имеет даже права называться искусством. Вы его так и не называете, именуя арт-производством. И при этом полагаете, что применительно к нему тоже можно говорить об эстетическом опыте?

В. Б.: Ну, скажем, о специфическом эстетическом опыте — неклассическом, коль скоро мы с Вами долгое время все-таки занимались неклассической эстетикой. И это, конечно, проблема, которой, на мой взгляд, есть несколько аспектов. Говоря в принципе и отталкиваясь от автоманифестации этого искусства в целом как неискусства, уходящего от эстетического качества, игнорирующего его и не знающего его, мы почти однозначно должны сказать, что эстетический опыт и современное искусство ничего общего друг с другом не имеют. И мы можем сходу назвать десяток имен, ярко представляющих эти арт-практики в истории самого современного искусства, с которыми действительно трудно связать классический эстетический опыт. Это и знаменитый Йозеф Бойс, и Марина Абрамович, и Ребекка Хорн, и тот же наш земляк поздний Илья Кабаков. Да мы о многих из них неоднократно говорили в наших «Триалогах» и часто именно в этом контексте.

Н. М.: Ну, если иметь в виду шкафы с объедками и массой старых утилитарных вещей Йозефа Бойса в Дармштадтском музее, о чем Вы не раз упоминали в наших беседах, или верхний этаж последней выставки Ильи Кабакова в Медиа-арт-музее в Москве, который был полностью занят инсталляцией «Мусор», то это понятно. Однако у того же Бойса, как Вы помните, в мюнхенской Пинакотеке современного искусства выставлена инсталляция «Конец XX века», которая имеет явно символическое значение и вполне может вызвать какие-то эстетические ассоциации. То же можно сказать и об отдельных перформансах Марины Абрамович или Ребекки Хорн. Как быть с этим?