Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая

Казалось бы, начатый Вами, Виктор Васильевич, и поддержанный мной разговор о Гюисмансе должен был бы побудить к безоговорочному признанию искусственности, подчеркнуто игрового начала, утонченного эротизма в качестве основных признаков эстетизма. Все они, действительно, присущи ему, но, как мне кажется, дело этим не ограничивается. Ведь они встречаются и в реалистических, натуралистических, постмодернистских и иных произведениях. Бальзак и Золя подробно описывают внешность персонажей, интерьеры, любовные сцены, но делают это в своих целях — выявления влияния на характер человека среды, унаследованной им «хорошей» либо «дурной» крови и т. п., однако они не склонны любоваться всем этим как таковым. У них нет эстетической установки на чистое любование, созерцательность, ту самодовлеющую художественность, о которой Вы совершенно справедливо пишете. А ведь именно такая интуитивная, а порой и сознательная установка, не говоря уже о высокоразвитом эстетическом вкусе, присуща эстетам всех времен и народов. И Ваше прекрасное определение духа эстетизма я бы дополнила этим нюансом.

Эстетическая установка на чистое любование — не прерогатива далекого прошлого. Она была присуща и многим художникам XX века. Культ прекрасного в искусстве исповедовали представители ряда течений высокого модернизма и авангарда — от символизма до сюрреализма, от В. Кандинского до М. Ротко. И существовал он, разумеется, не только в изобразительных искусствах, но и в балете (ярчайшие фигуры здесь — Д. Баланчин с его сугубо эстетскими бессюжетными балетами, М. Бежар с его непревзойденной «Весной священной»), в театре (Вы не случайно вспомнили о А. Таирове), кинематографе (особо отмечу ленты Висконти, Гринуэя, Параджанова). Жива эта установка и сегодня, особенно у художников-миниатюристов.

Мне кажется, в нашей беседе об эстетизме в контексте эстетического опыта стоит говорить не только об эстетизме в искусстве, но об элементах эстетства в самых разных проявлениях человеческой жизни. Дмитрий Евгеньевич Яковлев был прав, утверждая, что как самостоятельное течение в европейской художественной культуре эстетизм сформировался во Франции в середине XIX в. Но он пишет и о том, что основные идеи эстетизма возникли задолго до этого еще в греко-римском эллинизме, в средневековой дальневосточной аристократической культуре. Ведь не случайно стоики полагали, что павлин существует только в связи со своей красотой, а природа — художница, природа художественна. Не из обычаев ли Древнего Востока происходят эстетские традиции созерцания природных явлений в современной Японии — ветки сакуры, сада камней, лишенного всякого налета эротизма? Да и не эстетствуем ли мы сами на природе, в том числе и в специально отведенных для этого в самых разных географических широтах «belles vues» — «местах для любования» закатами, горными панорамами, выдающимися природными видами? Так что приоритет искусственности в эстетизме не кажется мне его доминантой — он присущ по преимуществу тем течениям в истории эстетики, которые ставили искусство выше природы, скажем, классицизму, тому же декадансу, прерафаэлитам, отчасти «Миру искусства». Но ведь были и эстетствующие романтики, восхищавшиеся, подобно Шатобриану в «Атала», дикой природой — не случайно Дима Яковлев подчеркивает неоромантический характер эстетизма как сформировавшегося направления.

Линия на максимальную эстетизацию не только искусства, но и жизни и по сю пору свидетельствует о неиссякаемом тяготении к эстетству, свидетельства чему — наиболее удачные архитектурные проекты и дизайнерские решения, высокая мода. Жаль только, что эта тяга нередко оборачивается своей безвкусной противоположностью — гламуром, кичем, сугубо внешней, поверхностной красивостью.