Тряпичная кукла

В это время я стояла там, не двигаясь, прямая, как соляной столб, как жена Лота, и смотрела на эту красивую и опасную женщину, хотя не вполне осознавала, в чём таилась её опасность… Я понимала страдания Мачедонии, даже не зная о них ничего. И мне захотелось довериться ей, открыть моё прошлое, подарить мою историю, какую-то часть себя. Я рассказала Мачедонии кусочек своей жизни:

— Знаешь, я не привыкла к такого рода страданиям, как здесь. Я всегда работала в больницах, где люди смиренно терпят физическую боль и раскрывают свою душу, саму суть себя без какого-либо стеснения, превращаясь в откровенных детей, которые раскаиваются в своих шалостях. И я, монахиня, с окровавленными бинтами и грязными суднами в руках, в окружении больных с гнойными ранами, зловонным дыханием, блестящими от слёз глазами, рядом с отчаявшимися родственниками. мамами печальных детей… А порой, когда медицина была бессильна помочь, мне приходилось иметь дело со смертью, и тогда у родных прорывалось наружу неподъёмное чувство вины за то, что не сделали или не дали всего, что могли, покинувшим их любимым людям. Я видела сыновей, лишь в это мгновение вспоминающих о своём эгоизме по отношению к собственной матери, которую они недостаточно любили, и они бились в истерике, ненавидели целый мир, винили всё и всех вокруг. Мне хотелось помочь, сделать что-нибудь в эти грустные, полные уныния моменты, но я была бессильна. Я осознавала, что у смерти нет возраста: тебе одинаково больно, когда умирает взрослый, или старик, или юноша; потеря близкого человека пронизывает насквозь, не отпускает тебя долгое время. А потом мне приходилось присутствовать при этих грязных разговорах о деньгах между родственниками, которые ссорились из-за наследства и делили скудное имущество ушедшего. И пока я молилась о душе несчастного, его родные грызлись даже за стеклянные бусины… Какая это была безысходная тоска!

Мачедония ласково погладила меня по голове, как будто своими руками хотела прогнать вон тяжёлые мысли, одолевавшие мой разум, и меня охватило чувство благодарности к этой женщине.

— Спасибо, Мачедония… В этом месте, полном страданий, я, напротив, чувствую странное одиночество и нахожу очень много человечности в людях, совершивших преступление, в людях, которые с виду суровые, сильные, ожесточившиеся, озлобленные на жизнь, — я посмотрела на Мачедонию, — и потом я узнаю таких людей, как ты…

Мачедония, отдаляясь от меня, проворчала:

— Я, как все, не хуже и не лучше.

— Нет! Ты хорошая, добрая.

Я на мгновение положила ей руку на грудь, но Мачедония вдруг грубо, со злостью осекла меня:

— Какого хрена ты делаешь? Убери к чёрту свою руку, дорогуша! В тюрьме свои чёткие порядки… ты меня поняла?

— Мачедония, да что ты такое говоришь? Я ведь монахиня… я чувствую себя здесь неприкаянной, я просто старалась подружиться, хотела найти в тебе поддержку и утешение и ответить тебе тем же. Мне очень жаль, что ты не поняла… не знаю, что подумала.

Я искренне сказала это, хотя и чувствовала какое-то смятение по отношению к Мачедонии, но не успела договорить и извиниться, она прервала меня:

— Ну ладно! Предположим, я ошиблась, не то подумала… но чтоб больше ты ко мне не прикасалась.

Я стала ходить взад и вперёд, чтобы потянуть время, я не знала, что сказать, поэтому спросила:

— Почему ты в тюрьме? Что ты сделала?

Она с ухмылкой ответила:

— Два цыплёнка ссорились, а я их разняла, но иногда виноватым оказывается невиновный, то есть я.

Я поняла, что она не хочет разговаривать со мной, что она отвергает мою дружбу, тогда я сделала шаг к двери, чтобы выйти, но Мачедония схватила меня за руку и встала в проходе, не давая пройти (это был такой приятный момент). Пока Мачедония говорила, я мечтала о целой Вселенной вместе с ней.

— Я была хорошей девочкой, — начала рассказывать Мачедония, — совсем ещё молоденькой, которая только и думала, чтобы накраситься и пойти танцевать, веселиться… всякие любовные интрижки никогда не интересовали, но потом, одним ужасным вечером… когда я уже уходила домой, меня остановила компания парней и… да! Ты правильно поняла, меня изнасиловали… Это мерзкое грязное насилие оставило отпечаток на всю жизнь.

Мне всё ещё хотелось витать в облаках и было невыносимо слушать этот жуткий рассказ, я хотела выйти из камеры, но не могла, Мачедония почувствовала бы себя покинутой.

— Но почему ты не заявила на этих подонков? — спросила я.

Мачедония странно посмотрела на меня, она не ожидала услышать из уст монахини такое грубое слово, как «подонок», и, сделав вид, будто ничего не заметила, продолжила свою историю: