Тряпичная кукла

Может быть, я не любила Идола так, как Тонино, но ночью, пока Идол спал, я гладила и целовала своего мужа. В конце концов, он всегда был моим Китайским идолом, возможно, не Джованни Паизиелло… но Идолом был всегда. И вот произошло радостное событие — сестра родила замчателького мальчика. Когда акушерка появилась со свёртком в руках и спросила: «Какое имя вы дадите этому прекрасному мальчугану?» — моя сестра тепло посмотрела на меня, а я подумала: «Ты действительно хочешь, чтобы его звали Артуро?» От этой мысли меня бросило в дрожь, а ещё потому, что я подумала о самой себе как об Артуро, а потом ещё: «Ну конечно, не назовёт же она его Барбаро». Пока я рассуждала, сестра продолжала смотреть на меня, обращаясь к акушерке, сказала:

— Сократ, его будут звать Сократ.

Я вздохнула с облегчением и спросила:

— А почему именно Сократ?

Сестра тем временем взяла малыша на руки и ласково погладила его, а пока кормила грудью, объяснила:

— Сократ был греческим философом, считавшимся первым западным мучеником за свободу мысли… а ты была мучеником общества, своей семьи, ты боролась за свою свободу мысли и свободу быть собой, я всегда восхищалась тобой, моё враждебное отношение к тебе было просто завистью, завистью к твоей красоте, ведь я была уродлива и снаружи, и внутри, завистью к твоей силе сражаться… поэтому имя Сократ — это в твою честь… я прошу у тебя прощения, сестра.

Слеза пересекла лицо моей сестры, которую я когда-то ненавидела, как и всё своё семейство, я одарила сестру улыбкой, полной нежности и любви, а потом мы обнялись… Этот плач облегчения заключил между нами мирный сестринский договор, который продлится всю жизнь. Прошло несколько месяцев, и сестра опять забеременела, врач сказал, что ей придётся провести всю беременность в постели из-за угрозы выкидыша. Я не позволила своей сестре упасть духом и присматривала за Сократом, как вторая мама. И даже когда она родила второго ребёнка, на этот раз девочку, я по-прежнему занималась Сократом. Мне так нравилось одевать мальчонку, кормить, гулять с ним по усадьбе, я чувствовала себя настоящей мамой. Мы поднимались вместе по лестнице, я воображала себя великой дивой немого кино вместе со своей армией поклонников. Я часто привлекала к своим фантазиям сестру, мы забирались на чердак, где стояли старые сундуки, наряжались в роскошные вечерние платья, передразнивали титулованных принцесс и придворных дам, Однажды в одиночестве я перерывала один из сундуков и нашла там коробочку, с любопытством открыла её и внутри обнаружила мою детскую фотографию: голенькая, улыбающаяся, на меховой шкуре. На обратной стороне фотографии стоила дата моего отъезда в Австралию и было написано посвящение: «Моя сладкая девочка, настоящая мамина любовь, и хотя сейчас ты уже большая, для меня ты навсегда останешься самой красивой дочуркой… я люблю тебя, дочка». Это был почерк моей матери.

Конец

«Было бы вполне понятно, если бы мы от досады охотно свалили бы собственную вину на доказательства и впредь до конца дней упорно ненавидели бы и поносили рассуждения о бытие, таким образом лишив себя истинного знания бытия» — Сократ.

Мачедония и Валентина. Мужество женщин

Кровь и сон

«Как Мария Магдалина, я стою в яме, и люди продолжают кидать в меня камни, забрасывая меня ими всю, как святого Стефана; окровавленные камни — в моей собственной крови, но никакой Иисус Христос не вмешивается и не останавливает это бессмысленное избиение камнями, оскорбляющее моё тело. Никакой Иисус Христос не говорит: «Кто сам без греха, пусть первый бросит камень». Но я не отступаю, не двигаюсь, я прямая, как соляной столб, в который превратилась жена Лота. Я, обвинённая, униженная, в то время как они продолжают поносить моё тело, я летаю в своих мыслях, в то время как они обижают и ранят… я летаю, потому что я — женщина, красивая, опасная, гордая и… бесстрашная».

Я просыпаюсь, изрыгая в крике всю свою боль. Входит надзирательница, и, пока она со мной разговаривает, я чувствую что-то влажное, трогаю себя внизу — там кровь.

— Начальница, я умираю, умираю, сейчас издам последний вздох.

Тюремщица смотрит на меня с иронией, и даже с некоторым отвращением. Это странная женщина, иногда она бывает очень злобной, а иногда сострадательной и любезной. Но я не выношу ее, потому что надзирательница помешана на лирической музыке и порой разговаривает как в спектаклях на сцене «Сан-Карло», отчего меня прямо всю передёргивает.

Между тем боль становится нестерпимой, по моему лицу катятся слёзы, надзирательница, видя, как я страдаю, говорит:

— Я уже позвала сестру, сейчас она подойдёт, немножечко терпения. — и нервно ходит по камере взад-вперед: — Ну где эта бритоголовая? Успокойся, Мачедо́! Сейчас придёт сестра и сделает тебе укол.

— Но я больше не могу. Когда уже притащится эта швабра? В этот раз я точно сдохну… я не хочу умереть в тюрьме!

Надзирательница с усмешкой смотрит на меня и произносит.