Тридцать девять и девять (СИ)

Но все оказалось гораздо сложнее, чем он предполагал. Конечно, он пришел к ней, попросил прощения, и она сразу же его простила. Потом они отправились на берег, а когда сели рядом на гладких камешках, ему снова не хотелось ни о чем ей рассказывать и даже смотреть в ее сторону. Но это было не то чувство подавленности, которое владело им накануне. Внутри у него просто кипела какая-то злость. Элина ужасно его раздражала, хотя, кажется, вела себя, как обычно.

— Ну хорошо, — сказал Давыдов, — а почему ты не купаешься? Боишься растаять?

— Нет. Просто не люблю, — Эля опустила взгляд. Ей очень сильно хотелось хорошенько Данила рассмотреть. Но она почему-то не решалась повернуть голову и выяснить все, что ее интересует. Она только косила в его сторону глаза, делая вид, что смотрит на свои ноги, закрытые легкой тканью широкой юбки.

Вблизи он совершенно не был похож на Золтана. У Данила тоже длинные сильные руки, но на них нет четких синеватых вздутых вен, и покрыты они не густой черной шерстью. На его гладких предплечьях просто прямые темноватые волоски, и грудь у него тоже совершенно гладкая, слегка покрасневшая от солнца. Интересно, должно ли нравиться женщинам это отсутствие растительности на теле у мужчины?

— Слушай, — сказала она, — а как зовут эту твою… ну, такую симпатичную, со стрижкой?

— Анжела.

— Красиво зовут. А где вы познакомились?

— В автобусе, — мрачно ответил Давыдов: сейчас она выведет его окончательно.

— Правда?! — обрадовалась Эля. — Между прочим, мой брат тоже познакомился со своей женой в автобусе!

— Какое счастье! — Данил начинал повышать голос. — Значит, у тебя есть брат? Где он сейчас?

— Нигде, — Эля как-то сразу потухла, снова опустив голову. Но Данил продолжал допрос.

— Я что, спросил о чем-то необыкновенном?! Что ты строишь из себя загадку? Где твои родители? У тебя же есть родители!

— У всех есть родители…

— Ошибаешься! У моего друга, например, нет отца!

— А-а, непорочное зачатие!.. — сказала она как-то слишком зло, оскалив при этом мелкие зубы.

Данилу ее фраза показалась чудовищной.

— Да причем здесь это вообще! — Давыдов даже снизил тон. — Его отец умер!

— Мои родители живы. Наверное. Они просто со мной не живут.

— Почему? Они что, уехали?

— Считай, что уехали! И давай на этом завяжем, хорошо?! — она резко отвернулась, и Данил в течение нескольких секунд видел только разбросанные по спине черные волосы.

Эля встала и пошла к морю. Спустившись к самой воде, она стояла на отполированном водой валуне и смотрела на стайку маленьких шустрых рыбок. Хоть бы он посидел подольше там, наверху! Ей нужно время, чтобы втянуть назад свои привычные слезы. Она прекрасно умеет это делать, и через несколько минут они исчезнут без следа. Только бы он не начал снова спрашивать об этом!..

Что может Эля ему рассказать? Что ее мама, похоже, уже давно забыла, что когда-то родила дочь? Что ее мама, судя по всему, сама не знает, кто у Эли отец? И не знает, наверное, кто отец ее старшего сына, которого она назвала когда-то Золтаном и которого отвезла своим дальним родственникам в Краснодар, когда ему было десять лет? Она сказала ему, что он едет в гости, но забыла за ним вернуться.

Маленький Золтан несколько раз сам садился на поезд. Он знал, куда ему ехать, но мама всегда отвозила его обратно, и в последний раз — уже вместе с младшей сестрой. Он видел, как злятся на них эти самые родственники, но маму это мало беспокоило. Мама оставила их — чужих детей — в хорошей и вроде бы интеллигентной семье. Золтан понял, что они там — гости навечно. Но он не смирился. Он просто замкнулся. Он не обращал внимания на постоянные окрики и придирки старших, он никогда им не отвечал, общаясь только с их детьми — с двумя сестрами-близнецами и, конечно, с Элей, оставшись для нее единственным родным человеком.

Конечно, она не помнила всего, это Золтан ей рассказывал. Зато она прекрасно помнила, как смотрели на нее эти родственники. Как вздыхали они каждый раз, когда ставили перед ней тарелку или протягивали старую вещь, из которой выросли их девочки. Как эти светленькие белокурые девочки криво усмехались, глядя на цвет ее смуглой кожи, и говорили: «Эй, Маугли, человеческий детеныш, принеси-ка попить!» Как приходили их знакомые и, сочувственно качая головой, выражали свое соболезнование по поводу чужих детей в семье, поражаясь великой доброте и милосердию несчастных супругов по отношению к этим дикарям.