Тридцать шестой

— Вот видишь! Потом, через столетия, может, что-то и изменится, и евреи начнут дорого продавать свою жизнь, но сейчас я не вижу в этом смысла. Смысл, скорее, в том, что убитых будут чтить как праведников и хранить о них память. Кто сегодня помнит о тысячах воинов Иегуды Галилейского[13] или о храбрецах Бар Кохбы[14]? А о невинно погибших в Массаде[15] всегда будут слагать песни и рассказывать легенды. Знаешь, как написано в наших мудрых книгах?

Старик прикрыл глаза и по памяти прочитал:

Если нет чаш, не пей вина,
и если нет еды, не ищи лакомств…
Не простирай свою руку на чужую судьбу,
дабы ты не был сожжен
и в огне не сгорело твое тело…
Но будет для тебя радость,
если ты очистишься от греха.

Также не бери ничего от человека,

которого ты не знаешь,
ибо это лишь увеличит твою бедность.
И если Он уготовил тебе умереть в бедности,
то Он предопределил это;
а духу своему ты не вреди из-за этого.

Посему ляг в гроб с этой истиной,

и по смерти твоей будет отчетливо
провозглашено Им о твоей чистоте,
и как свой конечный жребий
ты унаследуешь вечную Радость.

«Странный народ, — в который раз подумал Тугай. — Работники никудышные, потому что слишком много думают, их проще убить, чем оставить жить, приспособив к работе. Странно. Хотя я с ним не согласен. Мужчина должен умирать в бою, а не отдавать себя на заклание, как баран».

Но вот и подошел тот самый момент, которого так боялся бесстрашный мурза. Дальше оттягивать было нельзя. Покрепче ухватившись за луку седла, Тугай-бей пересилил кричащее внутри «Не надо!» и спросил:

— Ну, и о чем же ты тут вещал, когда сказал про последний раз, в который я видел хвосты убегающей польской конницы?

Старик тяжело дышал и смотрел в сторону. Он тоже понимал, что сейчас скажет слова, которые станут для него последними. Но и оттягивать больше было нельзя.

— Ты умрешь ровно через тысячу дней, мурза. И за те злодеяния, которые здесь сотворили с евреями ты и твои друзья казаки, будут гонимы ваши народы так же, как был гоним мой народ. И ваше сегодняшнее величие и могущество обратится в прах. А друг твой Хмель, да сотрется имя его в веках, предаст всех, в том числе и свой народ и свою землю, перейдет под власть московского царя и умрет в муках, как собака, проклиная тот день и час, когда решился извести нас под корень. И казаки его проклятые попадут к русским в кабалу и будут гонимы. И веками будут ненавидеть два народа друг друга, и не будет между ними мира, и будут воевать они друг с другом при каждом удобном случае и придумывать друг другу обидные прозвища.

И твой народ, мурза, ждет незавидная участь. Величию вашему придет конец через каких-то жалких сто лет, и вы станете гонимыми и униженными, и вашим главным занятием будет прислуживать русским. А они будут презирать вас и смеяться над вашим выговором, а потом вышлют вас всех до одного в пустыню, в которой твой народ наполовину вымрет от невыносимого зноя и беспрестанного голода. Всех — и босоногих детей ваших, и изможденных домашней работой жен, и старух в цветастых платках, и стариков в ярких рубахах. Не пожалеют и мужчин, честно и отважно сражавшихся. Всех до единого изгонят из родных домов и отправят умирать мучительно от лихорадки и голода. А когда вы захотите вернуться обратно в Крым, то не будет вам там места, вашу землю отберут у вас точно так же, как отобрали у нас нашу. И вы, когда-то наводившие ужас на всю Московию, на всю Речь Посполитую, вы, кого уважала и побаивалась сама Блистательная Порта, станете посмешищем среди народов.

И только ты, перекопский мурза Тугай-бей из славного рода Аргын, умрешь как воин, в бою с теми самыми поляками, бегством которых ты так наслаждался. Умрешь как мужчина, только потому, что дал лишних полчаса жизни старому еврею и выслушал его перед тем, как приказал зарезать. А теперь делай то, что должен, мне больше нечего тебе сказать.

С трудом сдерживая непонятно откуда взявшуюся рвоту, Тугай-бей кивнул толстяку, и тот равнодушно полоснул острым ножом морщинистое горло раввина Шимшона.