Тридцать тактов в стиле блюз

– Ты так и не показал мне записку. Я конечно с удовольствием выслушал описание миссис Джанксаллен, но думаю нам сейчас важнее разобраться с посланием, а не с прекрасной посланницей.

– Меркурий в женском обличье, – прыснул я.

– В этом что-то есть. Эта парочка торгует предметами искусства, статуэтка связана с твоей семьей, записку отдают именно им, в которой, как я понял, процитированы выгравированные строчки. Да покажи мне ее наконец!

      Я достал мятый листочек, отдал Вилфу и наблюдал за ним, пока он читал.

– А еще Меркурий проводник в царство мертвых, – протянул задумчиво я.

      Вилфорд посмотрел на меня своим особым, пронизывающим взглядом, а потом мягко, как пациенту, которого нельзя раздразнить, заметил:

– Антиквары застряли на границе между царством мертвых и живых.

– Об этом я не подумал, я думал о Брук.

– Знаю, – остановил  меня Вилф, – совершенно необходимо узнать полную версию стихотворения. Ты должен ее заполучить!

– Но она замужем?!

– Я имел ввиду полную версию стихотворения, – рассмеялся Вилф и я подхватил эти странные, рванные, наполовину человеческие, наполовину звериные звуки, выплескивающиеся волной безудержности и естественности.       Я хохотал, все интенсивней и громче, просто так, позабыв уже о причине, вызвавшей смех. Вилфорд давно остановился, но моей истерике не мешал, терпеливо ждал пока она иссякнет.

      Утерев слезы и почувствовав легкую тошноту, от переизбытка смеха, я остановился и выдохнул с облегчением. Мне действительно показалось, что я уменьшил вес происходящего, сняв с него доспехи, спаянные из громоздких сегментов прошлого и будущего, позволив обнажиться насущному, актуальному переживанию – влечению к женщине, живой женщине.

– Странная идет игра, – подытожил Вилф, возвращая мне записку. – Дело в том, что нам нужно определиться продолжим мы быть игроками или постараемся выйти из игры, если это возможно?

– По-моему поздно задавать этот вопрос. Нас втянули в нее без нашего желания.

      Вилфорд посмотрел на меня удивленно и несколько смущаясь, что приходиться объяснять элементарные, кажущиеся очевидными, вещи, спросил:

– Ты что же считаешь, что такое возможно?! Все о чем мы слышим, думаем, говорим – процесс, в который мы уже добровольно втянуты, даже если ты еще раздумываешь и сомневаешься. Безучастное участие – это оксюморон, мой друг.

– Ненавижу, когда разговор затягивает петлю и мне ничего не остается, как задохнуться отсутствием возражений, – отшутился я.

– Я врач, Джадд и привык изучать следствие, пока не обнаружу причину, понимаешь? Если бы дело касалось только меня, я бы попытался разобраться в этой истории, но я не могу подталкивать к этому тебя, Флер, втягивать вашу Фэю. Мне кажется, что это может быть опасно!

– Помнишь ты дал мне совет не сопротивляться своим галлюцинациям, а "досмотреть" их, так сказать? Иначе я застряну между царством живых и мертвых, не так ли?

– Спорный вопрос, но если без философии и с точки зрения психотерапии – да.

– Так вот, каждый из нас должен понять почему, вдруг, всколыхнулось прошлое и пошло на наши жизни такой мутной волной? Кто за этим стоит? Оставить эти вопросы без ответа – значит решить жить в лабиринте, вместо того, чтобы попытаться найти выход.

– Флер сказала мне примерно тоже самое. Какой же у нас план?

– Пока я думал связаться с мамой и расспросить о статуэтке и стихотворении, узнать, что ей известно.

– Тогда я жду от тебя новостей, а до тех пор не будем ничего предпринимать. Мне пора. Флер переехала ко мне.

– Свершилось, – съехидничал я, почувствовав, как зависть и доброжелательность смешиваются во мне в вязкую жижицу.

      «Что же это живет в нас людях? – думал я по дороге домой. – Странные пропорции! Неужели это и есть золотое сечение личности? Та самая Ф, даже своим видом утверждающая баланс сил; бесконечность, пересеченная вертикальной прямой, разделившей пространство на соотношения сторон, взвешивающая их на своих скругленных плечах, на которых, поэтому, так сложно удержаться скользким противоположностям, сползающим по ним в нулевую точку безразличного равновесия.

      Как называлось то, что я ощутил по отношению к своим друзьям? Хорошо это, плохо, ни то, ни се?! Быть может имя этому – соразмерность, но для ее обозначения придуман знак процента, а он похож на растерявшуюся, съехавшую «Ф». Испытываем ли мы хоть что-нибудь в чистом виде или на отрезке АВ всегда есть кочка С?

Похоже, что есть все таки лабиринты в которых придется остаться жить.»

      Приняв душ, уютно устроившись в постели, убедившись, что время еще не слишком позднее, я позвонил миссис Бабкок – моей матери.

– Привет, Эви, – я всегда обращался к ней по имени и говорил "мама", только в ее отсутствие, уж не знаю почему.

      Она никогда не пыталась это исправить, говорила, что так даже лучше – меньше условностей и статусов.

– Джадди?!

– Почему ты каждый раз, удивляешься моему звонку так, будто тебе звонит премьер министр в три часа ночи?

– О, все же не так сильно, ведь ты звонишь немножко чаще, чем он.

– Не начинай, Эви.

– Ладно, но правильнее сказать не продолжай, ведь я не могу не начинать уже то, что началось?