Тридцать второй калибр

Мэри быстро взглянула на меня и вновь обернулась к Хелен, прислушиваясь к издаваемым ей звукам. Наблюдая за тем, как Мэри терпеливо сидит у постели больной, мое сердце вновь захлестнула нежность. Вдруг губы Хелен зашевелились. Сперва слова были совсем неразличимы, и Мэри наклонилась вперед, чтобы разобрать их. Затем раздался исполненный страха вскрик:

— Джим, берегись! Он летит прямо на нас!

Голос затих, сменившись тихим стоном. Мэри испуганно оглянулась. К постели подбежала медсестра и схватила бьющуюся по простыни руку. Что касается меня, то мой лоб покрылся испариной, а по щекам бежали слезы, но радость переполняла сердце. В конце концов, я почувствовал, что задохнусь, если не покину эту переполненную больничными запахами палату.

На цыпочках я прошел к двери. Мэри кивнула мне, шепнув, что присоединится ко мне попозже. Выйдя за дверь, я не мог сдвинуться с места. Ноги меня не слушались, и я почувствовал, что упаду в обморок. Собравшись с силами, я доковылял до стула у окна.

Думаю, что я бы на месте упал на колени и возблагодарил Бога, если бы не боялся, что мою молитву прервут. Крик «Джим, берегись» означал, что Хелен не только не имела отношения к смерти Джима, но напротив — пыталась предупредить его об опасности. «Он летит прямо на нас!». Не значит ли это, что была верна моя первая версия: люди из черного лимузина, узнав машину Джима, попытались столкнуть ее в кювет? За всем стояли Шрайбер и Залнич, а Хелен была невиновна.

Когда я считал ее виновной, то надеялся, что она умрет. Теперь же я молился, чтобы она выжила. Я вспомнил слова доктора Форбса: «Если мы сможем избавить ее от страха, то уверен — она выздоровеет». Теперь я мог рассказать ему о причине страха, и он сможет подобрать лекарство. Оправившаяся Хелен сможет дать показания о той ночи, и убийцы Джима предстанут перед судом.

Дверь открылась — Мэри вышла ко мне. Встав, я подошел к ней. Блеск глаз выдавал мои чувства.

— Слышал, что она сказала? — выдохнула Мэри.

— Мы знали, что она этого не делала, не так ли?

— Но, Уоррен, ее слова такие странные. Иногда она говорит о том, что происходило совсем недавно, но затем перескакивает на события времен нашего детства. Как-то, когда в палату вошла медсестра, Хелен выкрикнула, что ее сердце разбито, и умоляла относиться к ней не так грубо. Она снова и снова повторяла: «Он этого не делал, он этого не делал!»

— Возможно, ее второй страх относится к Вудсу, — ответил я. — Но крик «Джим, берегись» дает нам ключ, и я собираюсь над ним поработать.

— Что ты собираешься делать?

— Я обвиню Залнича в убийстве Джима, и обвиню его прямо в лицо!

— Баппс, будь осторожен! С тобой ничего не должно случиться!

Ее тон и беспокойство обо мне пронзили мое сердце. Я хотел было обнять ее, но она жестом отстранила меня.

— Уоррен, не глупи! — увидев, что я поник, она добавила: «До выздоровления Хелен».

Глава X. Я обвиняю Залнича

— Мистер Залнич занят и не может увидеться с вами.

Девушка в белоснежной блузке, вероятно, секретарша или стенографистка, выглядела непреклонно. Я удивился, обнаружив, что у такого человека, как Залнич, работает изысканная и образованная женщина.

— Вы передали ему мое сообщение? — спросил я.

— Да. Он сказал, что вы не представляете интереса.

Я почувствовал разочарование — моя стратегия не сработала. Я назвался Андерсеном, представившись предводителем слесарей из Кливленда, обеспокоенным проблемами рабочих из местного профсоюза. Я сделал так, потому что чувствовал, что если приду под собственным именем, то он откажется встретиться со мной. Но псевдоним мне не помог.

— Можете сказать, когда он освободится?

— Не могу, — ответила девушка. — Сейчас он очень занят, но если вы подождете, то, может, он и увидится с вами.

Мне показалось, что она улыбнулась, когда я прошел в приемную, но убедиться в этом мне не довелось — она сразу же повернулась ко мне спиной и принялась печатать на машинке.

Я оказался в помещении, перестроенном из старого склада. Теперь это была редакция еженедельной газеты «Подъем», которую финансировал Шрайбер, а редактировал русский еврей Борский. Это было типичная анархистская агитка, во время войны такие запрещали. Напротив моей скамейки была дверь с облупленной местами краской. Очевидно, она вела в кабинет Залнича — я мог слышать, как из-за нее доносится гул голосов. Здесь было грязно и тускло. Я сходил с ума от мысли, что приличная девушка-стенографистка работает в таком ужасном месте и на такого человека.

Наблюдая за ней, я удивлялся тому, что можно заставить пальцы так быстро и ловко двигаться. С восхищением я заметил, что в отличие от моей стенографистки, эта девушка не исправляет опечатки каждые две минуты. Интересно, сколько ей платит Залнич, и не хочет ли она сменить работодателя?

— Надеюсь, вы простите меня за то, что отрываю вас от работы, — начал, было, я.

— Не отрываете, — не поднимая глаз, ответила она.

— Можно спросить, вы удовлетворены работой здесь?

— Почему вы спрашиваете? — поинтересовалась она, остановившись и одарив меня взглядом.