Тридцатая любовь Марины

– Дело. Настоящее, каждодневное. Без дураков. Так что, Марина Ивановна, ты кончай ваньку валять. Лейкой против грозы не маши. Народ ошибаться не может, на то он и народ. Хрущев ошибаться может, Сталин может, а народ – не может. Ты вот мне сегодня все нутро свое наизнанку вывернула, словно школьница какая. А почему? Да потому что в тупик зашла со всеми глупостями своими. Баб любить! С диссидентами общаться! Масло воровать, ради острого ощущения! Ну что за поебень, извини за выражение?! Ты отдельно живешь от народа, понимаешь? Отсюда и завихрения все. Надо вместе с народом, вместе. Тогда и тебе легче станет и народу хорошо. Свой народ любить надо, Марина. Любить! Это же как дважды два! Американец свой народ любит, англичанин – любит, а ты что – хуже их? Что такое диссидентство ваше? Чушь собачья. Нигде такого еще не было, чтоб жить в своей стране и своих ненавидеть. И на запад смотреть, рот раскрымши. Это ведь ненормально, не по-человечески, пойми. И правильно, что их в психушки пихают, психи они и есть! Дело надо делать. Ежедневное, ежечасное дело. Тогда будет и удовлетворение и польза. Знаешь как я доволен? Как никто. Я на работу как на праздник иду. Радуюсь. И усталости нет никакой, и раздражения. И запоев. А сколько радостей вокруг! Ты оглянись только, глаза разуй: страна огромная, езжай куда хочешь – на север, на юг, в любой город. Какие леса, горы! А новостройки какие! Дух захватывает! Профсоюзная путевка – сорок рублей! Ну где еще такое бывает? Все бесплатно, я это уже говорил. Пионерские лагеря для детей, хлеб самый дешевый в мире. безработных нет, расизма нет. «Только для белых» у нас на скамейках не пишут. А там, на западе, ты как винтик вертеться должен, дрожать, как бы не выгнали. Преступность вон какая там – не выйдешь вечером…

Он замолчал, устало потирая лицо.

Марина погасила окурок, оттолкнулась от стены и зевнула:

– Ааааха… ты знаешь, хорошо что ты веришь в то, чем занимаешься.

– А как же иначе?

– Просто я первый раз за тридцать лет встречаю человека, который искренно верит в коммунизм…

Он засмеялся:

– Ну, это не так! Верят многие. Да сказать боятся. Потому что такие вот Рабины многих перепортили. Запад вредит как может. Сейчас модно все советское ругать. Они кроме очередей ничего и замечать не хотят. Очереди, мол. Жизнь плохая. А то что мы из отсталой страны в сверхдержаву вылезли – это никто не видит. Но ничего. Придет времечко – все увидят…

Марина улыбнулась:

– Знаешь… странно… когда ты говоришь, мне как-то тепло и хорошо… и спорить не хочется…

– Так это ж потому что я с тобой не от себя говорю. Я за собой силу чувствую. И правду… ооо-хааа который час-то? Два наверно?

– Без четверти.

– Заговорились как…

– Жена не хватится?

– Да нет, она на старой квартире. А мама к моим заседаниям ночным привыкла…

Он снова зевнул, прикрыв рот тыльной стороной кулака:

– Ааах… Марин, сейчас метро уж не ходит, можно я до шести вздремну?

– Конечно. Щас постелю.

– Нет, нет, никакого белья. Я вот на кушетке.

– Я все сделаю, как надо…

– Да не беспокойся. Ты ложись, а я покурю немного. Мне завтра в семь надо быть на планерке. Марин, я вот все спросить хотел, а кто этот бородатый над столом висит? Не Стендаль?

– Стендаль… – улыбаясь, кивнула Марина.

– Я так и подумал. Хороший писатель. Красное и черное. Нормально написано. И фильм путевый…

Пока Сергей Николаич курил на кухне, Марина вынула из шкафа стопку чистого белья, постелила себе на тахте, ему на кушетке, погасила ночник, разделась и юркнула под отдающее крахмальным холодом одеяло:

– Все готово…

Потушив на кухне свет, Сергей Николаич прогулялся в туалет, потом, сидя на поскрипывающей кушетке, стал раздеваться в темноте.

Из перевернутых брюк посыпалась мелочь:

– Ексель-моксель…

Он повесил брюки с рубашкой на спинку стула:

– Марин, у тебя будильник есть?

– Чего нет, того нет, – усмехнулась Марина.

– Что значит – не рабочий человек…

– А ты радио включи, трансляцию. Они в шесть начинают.

– Точно. А где оно?

– На пианино, возле меня.

– Ага… вот…

– Ручку поверни.

– Все. Завтра, то есть – сегодня не проспим. Ну, спокойной ночи…

– Спокойной ночи, – пробормотала Марина, с наслаждением пошевеливаясь на чистой простыне.

После короткого молчания в темноте ожил слегка осипший голос Сергея Николаича:

– Откровенно говоря, баба ты хорошая. Был бы холостым – женился бы на тебе, факт. И жизнь твою совместно бы выпрямили…

Улыбаясь и покусывая край пододеяльника, Марина ничего не ответила. Только сейчас почувствовала она как устала за этот день.

«Забавный», – подумала она, погружаясь в сон, – «А самое забавное, что он по-своему прав».

Долго, бесконечно долго тянулось чередование блочных домов, гнилых сараев, московских переулков, машин, картин, приусадебных участков, заросших прудов, гулких пустых музеев, сумрачных казенных коридоров, переполненных эскалаторов, просторных помоек…