Тридцатилетняя война

Приготовясь таким образом, ожидали войска кровавой зари, чтобы вступить в бой, который не столько возможные великие последствия, сколько долгое промедление, не столько количество войск, сколько их состав заранее определяли как кровопролитный и знаменательный. Напряжённые ожидания Европы, обманутые под стенами Нюрнберга, должны были разрешиться на равнинах Люцена. Два таких полководца, равных друг другу авторитетом, славой и дарованиями, ни разу ещё не имели в течение всей этой войны случая помериться силами в открытом бою; никогда ещё доблести не предстояло такого состязания, никогда ещё чаяние столь необычайной награды не воодушевляло сердца. Наступающий день откроет Европе, кто величайший из её полководцев, и укажет, кто победит доселе непобедимого. Наступающий день должен неоспоримо решить, гений ли Густава-Адольфа, или же только неумелость его противника даровала ему победы на Лехе и при Лейпциге. Завтра победа герцога Фридландского оправдает выбор императора, и величие полководца перевесит цену, за которую он был куплен. Ревниво разделял каждый солдат армии славу своего вождя, и под каждым панцырем кипели те же чувства, что бушевали в груди полководцев. Неизвестно было, кто победит, но несомненно было — великих трудов и потоков крови будет стоить победа и сокрушителю и сокрушённому. Каждая сторона хорошо знала неприятеля, с которым предстояло сразиться, и трепет, который тщетно старались подавить, являлся славным свидетельством мощи противника.

Наконец, забрезжило роковое утро, но непроницаемый туман, застлавший всё поле битвы, оттягивает нападение до полудня. Коленопреклонённо творит король молитву пред фронтом, и вся армия, преклонив колена, оглашает в то же время равнину трогательным песнопением; трубные звуки сопровождают хорал. Затем король садится на коня, и в одном кожаном колете и суконном кафтане (старая рана не позволяла ему носить панцырь) объезжает ряды, чтобы поднять отвагу войск до степени твёрдой уверенности, которой нет в его собственной груди, теснимой тягостными предчувствиями. «С нами бог!» — боевой клич шведов; «Иисус, Мария!» — возглашают императорские солдаты. К одиннадцати часам начинает расходиться туман и становится виден неприятель. Глазам открывается объятый огнём Люцен, подожжённый по приказу герцога, чтобы с этой стороны нельзя было предварить его выступление. Гремит сигнал — конница мчится на врага, пехота устремляется на рвы.

Встреченные неистовым огнём мушкетов и расположенных за дорогой тяжёлых орудий, храбрые шведские батальоны продолжают наступать с непоколебимым мужеством; неприятельские стрелки покидают свою позицию; рвы уже остались позади, батарея взята, и её огонь тотчас направлен на неприятеля. С неудержимой силой продолжают шведы свой натиск; первая из пяти колонн Валленштейна опрокинута, за ней — вторая, уже обращается в бегство третья, но не теряющий присутствия духа герцог останавливает их. С быстротою молнии является он, чтобы прекратить замешательство в рядах своей пехоты, и его властное слово удерживает бегущих. Разбитые было колонны, спешно подкреплённые тремя конными полками, снова выстраиваются против неприятеля и бурным натиском разрывают его ряды. Загорается смертный бой. Стоя лицом к лицу, враги не могут действовать ружьём; в ярости нападения некогда его заряжать; воины бьются врукопашную, один на один, бесполезный огнестрел сменяется мечом и пикой, а уменье — бешенством. Уступая численности, отходят, наконец, истомлённые шведы за рвы, причём ранее взятая батарея переходит обратно к неприятелю. Тысячи изувеченных трупов покрывают поле, и никто ещё не продвинулся ни на пядь.